Наталья Боброва - Юрий Богатырев. Чужой среди своих

Незадолго до своей смерти он мне позвонил:

– Натуль, ты знаешь, мне так плохо, так одиноко, так хочется с тобой увидеться.

Я сказала:

– Юр! Ну приезжай!

– Нет, я приеду немножко попозже, когда у тебя чуть-чуть подрастет Сашка…

Может, ему хотелось самому вырваться из этой воронки, а не приходить снова ко мне с бутылкой, чтобы плакаться на свою жизнь? Не могу сказать точно… Но ощущение собственной вины у меня осталось. Хотя не могла же я бросить грудного младенца и бежать его спасать? Да, в общем, нянек никто и не звал туда. А сам Юра прийти не захотел:

– Давай ребеночек начнет ходить, и ты сможешь освободиться…

– Ну, мы ребеночка спать положим, приходи, Юрочка, поговорим.

– Нет-нет, немножечко попозже…

А ему уже было плохо. Это было за месяц до смерти.

Варлей рассуждает:

– Если бы ему удалось вырваться из того порочного круга, из того способа существования! Не знаю как. Может, уехать в другой город… Переменить образ жизни… Если бы нашлись люди, которые бы его увезли, поменяли квартиру! Он бы попал в другую атмосферу… Или если бы он получил какую-то грандиозную роль у Никиты Михалкова?

Как можно вылечить алкоголика или наркомана? Его отправляют в больницу и успешно там лечат. А потом он возвращается домой, и в первый же вечер приходит его друг и предлагает: давай выпьем или кольнемся.

Невозможно ничего изменить, если не меняется среда…

Если бы он вырвался из этой ситуации, то, конечно, мог бы еще многое сделать.

В том-то и дело, что вырваться он не мог…

– Не могу вспомнить ничего в наших отношениях с Юрой, что бы хоть как-то напрягало, было в тягость, – добавляет Нелли Игнатьева. – Но в последнее время он, видимо, чувствовал, что скоро уйдет… Ему, наверное, хотелось быть поближе к людям, которых он любил, которые любили его… Ведь Юрины мама и сестра жили в Ленинграде, папа уже умер. Он очень любил отца и сильно страдал, когда тот умер. Эта смерть тяжело на него повлияла… И очень любил сестру… Он был тогда, конечно, в тяжелом психологическом состоянии, которое я полностью не понимала…

Иногда он звонил мне ночами, в три-четыре часа, и просто рыдал в трубку:

– Поговори со мной!

А мне на следующий день вставать в семь часов на работу! И я с ним разговаривала. Или просто слушала – а он мне что-нибудь читал…

Моей дочке тогда было уже лет пятнадцать. Однажды прихожу домой, а она говорит:

– Мама, тебя не было, звонил Юра Богатырев, и он сказал: «Лилечка, мамы нет, поговори со мной…» Он мне спел романсы…

Я только сейчас понимаю его состояние… Тогда у меня был муж, семья. У меня было полно друзей. Я не чувствовала одиночества. Никогда не знала, что такое депрессия. Даже осуждала его:

– Как это не можешь взять себя в руки? Как это не можешь совладать с собой? Как это – истерика?

На мой тогдашний характер, депрессия – это было баловство.

Вот теперь, когда у меня в жизни многое изменилось, сейчас я просто казню себя за то, что тогда не понимала Юру… Как мне его не хватает! Так же как и любимой подруги Тани Травинской! Они еще тогда прошли через эти испытания. А я – нет. И теперь я могу лежать часами и смотреть в потолок… И мне тоже хочется позвонить кому-то и выговориться… Потому что нужно, чтобы вокруг тебя были друзья, люди, которые тебя любят, понимают, с которыми можно разделить одиночество.

А Юра был тогда именно в таком состоянии. Многие не понимали его страданий, его одиночества: мол, такой известный актер! так много снимается, играет, зарабатывает!.. Что еще ему надо?

Ведь несмотря на большое количество друзей и приятелей вокруг него, он был очень одинок и безумно раним. Такой человек без кожи… Большой, добрый, одинокий, ранимый человек, который как бы чувствовал свой ранний уход. Он нам часто говорил, что рано умрет… И даже нарисовал могильную плиту, какую он хотел бы видеть у себя на могиле!

Нелли Игнатьева общалась с ним за две недели до его смерти.

– Он позвонил по телефону и сказал, что приглашает меня на открытие своей выставки в филиале Бахрушинского музея – в Доме-музее М. Н. Ермоловой на Тверском бульваре:

– Приходи, птичка, ты посмотришь мои картины.

Я обрадовалась:

– Юрочка, какое счастье! Конечно, приду!

Это была его первая серьезная выставка…

Я была очень рада за него. Потому что понимала, какое важное место в его жизни занимает живопись, какая это отдушина в его напряженной жизни. Я видела очень многие его работы. И они мне весьма нравились. Кстати, моего портрета он так и не написал… А ведь почти у всех его друзей, кроме меня, остались портреты его кисти. Мне было немножко обидно. Но когда, отбросив ложный стыд, я просила напрямую нарисовать меня, Юра всегда отшучивался: