Иосиф Маневич - За экраном

Многих картины его удивляли. Вот «Печки-лавочки» смотрят в Болшеве: публика поднаторевшая, и все же вопросы: зачем? пустяки все это!

И сколько ни спорь с такими, не переделаешь. Шукшинский юмор, человеческое тепло им трудно понять. Привыкли к большим темам. Название одно чего стоит!» Печки-лавочки»! Не «Укрощение огня», не «Высокое звание»…

Сидим в Болшеве, в коридоре, на сдвинутой мебели – полы натирают, жужжит полотер. Благодарю Васю за рецензию на первую книжку моего студента Андрея Скалона. Рад, что он напутствовал его добрым словом. Говорю о том, что многие уходят в прозу, самые способные – Ребан, Верещагин, вот еще Скалон, Усольцев… Вася, как всегда, немногословен, соглашается:

– Ничего, будут еще их экранизировать…

Пошел в домик: кончает режиссерский сценарий «Калины красной». Смотрю ему вслед и удивляюсь цельности натуры в творчестве, в одежде, в поведении. С ним сынок – такой же немногословный, неброский, как Вася, и походка отцовская. Мало таких у нас. Труженик и в славе, и в опале.

Нельзя сказать, что Шукшин был обойден наградами. Он и звания имел, и лауреатство. Но не звания его, а он – их, как редко бывает, украшал, он действительно заслуженный – заслуженно. За десять с небольшим лет столько написано, снято картин, сыграно ролей – другому герою труда еще сколько потрудиться надо!

Говорят о многообразии его таланта. Слова выверенные, красивые, вроде лекции, над гробом читают. Но не говорят, как тяжело было ему не трудиться, не писать, не снимать, не играть. Плачут вокруг меня, а кто-то терпит слезы в глазах…

Сколько раз откладывали «Разина». Вася не любил жаловаться – говорят, пил. Может, и не мог не запить. Не всякий раз потребность творчества – стремление рассказать, сыграть, взять в руки карандаш, стать перед камерой или за ней – побеждала.

Он в больнице от язвы лечился и все же приехал, мертвенно-бледный, на просмотр «Калины» – последний раз в Дом кино. А вот теперь здесь лежит.

Кончилась панихида, народ стоит. Душно, еще тяжелее болит сердце. Надо идти. Вот тронулись, и разорвал панихидную тишину крестьянский плач – безудержный, надсадный. Плачет мать. Причитает Васина мать. Поплыли венки, поплыл гроб по лестнице, и вот передо мной еще раз, на секунду, скорбное Васино лицо. Глаза закрыты, но скорбное, пронзительное выражение застыло на нем.

Я встретился с Тарусой задолго до того дня, когда увидел ее воочию. Я уже много раз представлял себе изгиб Оки, Таруску, песчаные пляжи, рыбацкие лодки, паром, пристань под горкой, березовые рощи, пыльные улицы и домики. Меня манила ласковая тарусская тишина, я уже слышал ее, и она проникала в меня и тянула к себе. В самом слове «Таруса» слышалась какая-то русская трусца, глушь – нужно добираться от Серпухова на лошадях или стародревнем пароходе. И еще – много рыбы, заветные рыбацкие места, вкус ухи и рассказы, рыбацкие рассказы о пятикилограммовых судаках и щуках, о стерляди, о переметах, блеснах, наживке, о том, какой клев на рассвете.

Все это возникало в моем воображении, когда я слушал рассказы Валентина Константиновича Туркина [36] , проводившего в Тарусе почти все каникулы. Он говорил всегда громко и красочно, хохотал раскатисто, глаза его, и без того живые, светились в предвкушении тарусских рыбалок. Затем начинался рассказ о ее окрестностях, истории о ее знаменитых обитателях, о простой, но необычайно вкусной пище из русской печи, о щах, кашах, запеченной рыбе и топленом молоке, а потом – грибные рассказы… Заканчивалось же все это так: «А пейзажи там!.. И вот, Жозя, беда ваша, не охотник вы, не художник, не рыбак. Но мы поправим: снасти я вам подберу, будем рыбачить вместе… Ну, потом, конечно, поговорим и о диссертации, а может, и попишете». И он опять забавно хохотал…

Так мы собирались не один год. Я уже сам рассказывал всем о Тарусе… « Тарусы на колесах». Описывал ее так, будто я – завзятый тарусянин. А когда подходило лето, я, конечно, катил на юг – в Сочи, Ялту или Пятигорск и Кисловодск, а оттуда в Гагры… В общем, к Черному морю, к сухому вину, к курортным встречам, к шумным компаниям. А зимой – вновь беседы у Валентина Константиновича в маленькой комнатушке, где он с женой каким-то чудом помещался среди множества книг, выпиравших с каждой полки и даже с подоконника. Мы пили крепкий чай с канадскими яблоками и сухарями. Поговорив немного о делах кинематографических, вновь заводили разговор о Тарусе, о том, как ловилась рыбка, и что меня ждет его родня – коренные тарусяне, – и что мы обязательно поедем туда, обязательно.