Никита Елисеев - Против правил (сборник)

Это кажется странным, это кажется противоречащим тому, что сам Рыбаков провозглашает идеологически. (Все ж таки современный Китай у него – свет в окошке и образец для подражания, а не что-нибудь другое.) Но это – идеологические одежды, не более, а основа, эмоциональная основа повести: высоколобые – опять не у дел, вот и несется жизнь вразнос.

Что-то в сложившейся реальности, несмотря на все победы и одоления – вторую Нобелевку вручают, весь Венецианский фестиваль обрыдался, глядючи «Возвращение», на хит-парадах блистаем, «иномарок» на улицах невпроворот, – все же не то и не так, почему и вслушиваешься с сочувственным пониманием в тихое нытье Леки Небошлёпова под стук вагонных колес в самое ухо сыну: «Жизнь подчас утомительная штука, особенно… навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал… хотел. Есть усталость, которая уже не проходит».

Разумеется, здесь-то и хочется встрять читателю, стоящему на другой идеологической платформе, в разговор выдуманных папы и сына: «Так в этом-то все и дело! Это же не по-божески и не по-человечески, если вся твоя жизнь будет той, какой ты хотел, чтобы она была. Волей-неволей тебе придется считаться с той жизнью, в какую ты попал. Не совсем в свою – ну что ж поделаешь. Совсем не в свою – бывает».

Но Лека продолжает тихонько объяснять сыну про себя и про свою жизнь, становится совсем интересно, как будто не плакатную антиутопию читаешь, а что-то совсем лирическое, чуть ли не бесстыжее в странной такой, безжалостной откровенности:

«..День за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел – но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам себе их придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, – не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым… Понял?»

Понял!Сын Леки Небошлёпова, Леонид Небошлёпов по прозвищу Лэй, не столько понял, сколько почувствовал, а читатель – понял! Читатель понял, о чем написана повесть. О гнете эмпирики, о подлой реальности, данной нам в ощущении, об осознанной или неосознанной необходимости, вынуждающей проживать не свою жизнь, заниматься не своими делами.

Совершенно неважно, в какие идеологические одежды рядится реальность, какими штампами прикрывает свое господство – патриотическими или космополитическими, – важно, что она есть. И точка. С запятой, поскольку есть люди, упорно и настойчиво пытающиеся над этой эмпирикой взлететь; есть ведь общества (Ордусь, Китай, Город Солнца, Мир Полдня ХХII века, Соединенные Штаты Америки – для кого что), где эмпирика и «идеальный проект» пригнаны ну не то чтобы совсем без швов, но с минимальным количеством оных.

До хрипоты доказывай – нет такого общества и быть не может, как не может быть «вечного двигателя» или гравилета, преодолевающего силу земного тяготения одним движением рычажка, – не поверят. Бомбисты. Экстремисты. Утописты. Герой повести, старый ученый Обиванкин, великолепно формулирует основополагающий принцип всех утопий: «Одно большое свершение решает тысячи мелких проблем. Это великая истина, Леня. Запомни ее».

И никакой опыт никаких революций – социальных, политических, научных, никакие радиации и социальные катаклизмы не отучат утопистов от хорошо запомненной истины: «Одно большое свершение решает тысячи мелких проблем!» Да тут просто слышится спокойный, с едва заметным грузинским акцентом голос: «Одно большое свершение… и из тысячи крестьянских хозяйств будет построен лайнер современной индустрии».

Причем если кто-нибудь, умудренный опытом больших свершений, поскольку хоть и маленький ишо, а вырос в стране тех самых больших, осторожно спросит: «Папа! Вот ты сказал – вместо того, что вы ждали, получилось совсем другое. Почему так получается?» – и папа (маловер, скептик и нытик) скажет «с мрачной иронией: «У-у… Это всем вопросам вопрос…» – в ту же секунду можно выдать:

«“Так получается всегда, когда не хватает уверенности и настойчивости”, – в очередной раз принявшись нервно барабанить по стеклу, вдруг бросил Обиванкин, даже не дав себе труда выяснить, о чем, собственно, речь. В Леку будто плюнули. “Спасибо, что научили уму-разуму, Иван Яковлевич”, – сказал он».

Пожалуйста…(Ах, эта дьявольская трудность писать рецензию на книгу, которая тебе пондра эстетически и психологически, и совсем не пондра идеологически. Это непреходящее ощущение объяснительной записки, которую пишешь себе же самому, мол, взамен таких-то и таких-то недостатков повесть имеет такие-то и такие-то достоинства, и тем-то она мне (извините великодушно) пондра…