Евгений Чепкасов - Триада

И захотелось мне вырваться из тела, в котором так много всего, – вырваться и поползти к выходу, извиваясь между ногами смешных человечков. А тело пусть остается и молится! И непритязательная тошнота принялась подергивать за кадык с изнанки, и взмокло, ослабло в коленных сгибах, и я собрался уходить, негодуя, что из-за малохольства и часа не могу выстоять… Но отзвучало последнее «аллилуиа» ангельской молитвы «Иже Херувимы», и мне внезапно полегчало: никакой сверхчувствительности, никаких бредовых желаний…

«А желание и впрямь бредовое! – мысленно изумился я, решив остаться. – С чего это мне захотелось вырваться из собственного тела и поползти к выходу?» И вдруг проскочила мыслишка: «Может, это и не мне захотелось…» Но я так ее и не понял.

* * *

«Бывает так, что дух бодр, плоть немощна, а у меня немощны и то и другое, удивляться нечему, – разъяснил я себе недавнее. – Но о чем бишь я?..» Припомнив свои мысли до приступа (а вспоминал я тогда про церковь со священником-скважиной), я элегантным узелком связал с их обрывками новую думу. Итак, я всё удивлялся, отчего в тот раз ни о каком молитвенном настрое не помышлял, а спокойнехонько целовал протянутый батюшкой крест. Можно, конечно, ответить, что тогда совесть дремала, нынче же проснулась… Нет, слишком банально. Гораздо интереснее ощущение, будто меня весь день сегодня кто-то ведет…

«Хе, день! – мысленно усмехнулся я, осознав изумленно, что всего-то пара часов прошло, как я из троллейбуса выскочил. – Но всё ж таки ведет, это заметно. Стоп! Поймал, кажется… Такая сверхчувствительность душевная, как только что телесная, – часть какого-то испытания! – вывел я и отчего-то обрадовался. – Ничего, поживем – увидим».

Абсолютно беспричинно радость переродилась в заплесневелую тоску. Ошеломленный этаким чисто истерическим переходом, я сотворил молитву Иисусову и был поддержан распевным священническим басом:

– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Своею благодатию!

«Но нет! – отчаянно думал я. – Я просил и раньше, но Он не миловал, не милует и сейчас… Да и зачем Ему я, зазнавшийся бумагомаратель?! Я бы ни за что такого не помиловал. И если меня кто и вел в церковь, то не иначе как бесенок – чтобы разуверился: пришел, мол, каяться, а сам…»

Я вновь застолбнячился. Опамятовался лишь когда весь храм дружно грянул:

– Верую!..

Я никогда не попадал на первое слово и, как всегда, подхватил со второго:

– Во единого Бога Отца, Вседержителя…

Это было мое любимое место в службе – совместное пение. Оно – что-то вроде лакмусовой бумажки: знает человек Символ веры, – значит, не впервые в церкви, не любопытствующий. Как правило, пели от силы треть прихожан. И вот я среди этой трети чисто вел ворсистым нутряным басом, непредположимым при моей комплекции. Молчаливые окружающие изумленно и порой стыдливо косились на меня; было приятно.

Нынче голос мой изменился: он непослушно вихлялся, стал хрупким и уже с извилистой трещинкой, но вскоре сросся, выправился. Я пел и помаленьку оттаивал, оживал и чувствовал, что действительно верую. Да и естественно: выучив Символ веры, я ни разу не усомнился в нем. Только вот жил я распоследней свиньей, а вера без дел мертва… Но сейчас я пел и ощущал, что это пение – дело, и с каждым словом молитвенный настрой возвращался. Я ликующе пел, заглушая молодого баритонящего священника, который солировал и дирижировал перед предстоящими. К ликованию как-то исподволь подмешалось восхищение собственным голосом. Но я не думал об этом, я беспрестанно крестился, отшвырнув воспоминание о котенке…

Но случилось страшное. От неописуемого восторга я начал петь быстрее и услышал, как остальные голоса потянулись за моим, а священник не сумел перестроиться и замялся. Мигом поняв, что отбил паству, я смолк, молчал и батюшка, а обездоленные голоса начали стихать и разбредаться, но он сразу же подхватил их и благополучно донес до конца.

– Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь! – дружно допели все, кроме вашего покорного слуги.

Священник посмотрел на меня. Я глянул на пол. Пол был каменный. Там лежало раздавленным то, о возвращении чего я так молил.

Вероятно, если бы я шел по ледяной реке и угодил в полынью, и долго барахтался, и выбрался на лед, а после от радости начал прыгать и вновь провалился, то я бы чувствовал себя не хуже, чем теперь. Сейчас спасительный лед отступил от меня, я обессилел, и уже стало интересно, что там, в темной глубине. Страх, раскаяние, жалость к себе – ничего этого не появилось: я был пуст. Казалось, стукни кто по мне, я бы гулко зазвучал, как бессодержательные рыцарские доспехи. Разве что тот самый зловещий интерес к темной глубине мог ответно вдарить изнутри сухим мослом.