Пётр Самотарж - Несовершенное

Самсонов слушал все внимательней, словно вчитывался в новый роман, но имел преимущество перед читателем – он мог уточнить интересующие его детали непосредственно у рассказчика. Безалаберность принесла Сашке свои горькие плоды на ржавом подносе. При всем желании школьной администрации сохранить чистоту благоприятной статистики, упорное нежелание Первухина вступить во взрослую жизнь с гордо поднятой головой закончилось тем, что на выпускном балу он, одетый не в костюм, а в обычные джинсы и футболку, угрюмо возникал то в одном углу, то в другом, нигде не оказываясь в компании. Время от времени с ним заговаривали классная или завуч, а он стоял перед ними, глядя по сторонам или в пол, и, кажется, ничего не отвечал. Юный Никанорыч развлекался всеми силами своей тогда еще неискушенной души и к Первухину не подходил, да тот и исчез из школы рано, еще ночью, не дождавшись утра и встречи рассвета, который не обещал ему ничего приятного.

– А подробности его жизни перед уходом в армию вам известны?

Никанорыч неопределенно пожал плечами:

– Ну какие подробности в жизни магазинного грузчика, порабощенного студенткой? Хорошо уже, что ничего не слышал, а то ведь в таких случаях можно услышать и такое, чего слушать не хотелось бы. Подробности появились после армии. Я в девяностом от нечего делать пошел на празднование десятилетия школы и обнаружил в кабинете физики на стене целый стенд в его память. Фотография, биография, все дела. Мол, класс имени Александра Первухина, героя войны. Сразу вспомнил свое детство, Александра Матросова, Гастелло и Талалихина – жутковато стало. Выходит, я уже выходец из поколения ветеранов? Хорошо хоть, на пионерские сборы сейчас ходить не надо. Мне, правда, в любом случае не грозило бы – я ведь служил в тихой глуши, мирно, без всякой стрельбы и подвигов.

Никанорыч и Самсонов замолчали, бесцельно глядя через перила террасы на пруд. Беременная мамаша с любопытным карапузом не более двух лет от роду, одетым в синие джинсики на помочах с бабочкой на груди, подошли к самому краю отлогого травянистого берега и крошили хлеб уткам. Расфуфыренные селезни, сверкая на солнце синим отливом своих затылков, наперегонки со скромными серыми уточками хватали с зеленой воды куски небесного дара, но не обращали на людей ровным счетом никакого внимания. Они просто знали, что здесь можно подкормиться, и не желали упускать сиюминутной выгоды.

– А что вам известно о его гибели?

– В общем, тоже ничего. За пару недель до увольнения погиб, вот и все. Хоронили в закрытом гробу. Я же сам тогда еще дослуживал и всю эту историю знаю по рассказам. Девчонки наши должны знать подробности – в те поры только они здесь и обретались.

Собеседники снова тяжко замолчали, словно нашли мертвую птицу на пустынной дороге.

– Так вы не поддерживали связи ни со Светланой, ни с матерью Первухина?

– Нет. Говорю же, я и с ним самим особых связей не поддерживал. У него своя компания была. Та еще компания! Я краем уха слышал – кого посадили, кто укатил куда-то безвестно и безвозвратно на какие-то темные заработки.

Никанорыч говорил безразлично и скучно на исчерпанную тему и ждал от журналиста новых посылов, а тот и сам не желал сдвигать с места упавшую на разговор могильную плиту. Как часто в его жизни случалось, дорога к женщинам оказалась туманной и извилистой, а легкий путь – кажущимся. Самсонов мучительно искал фразу для внятного подведения итога и произнес неожиданно для самого себя:

– Вам его жалко? Я хочу сказать: вы жалеете о его смерти? Я все понимаю, полтора года проучились в одном классе, с тех пор никогда не виделись, а последние двадцать лет знаете, что он мертв. Но все-таки – вы же с ним разговаривали, пиво пили, вы его помните до сих пор, так что же он для вас значит?

Оказавшийся неожиданно для самого себя разговорчивым, интервьюер испугался вдруг вырвавшихся на свободу слов и уже почти ждал в ответ резкую фразу или чего-нибудь похуже, но ошибся. Никанорыч не взрывался, а мирно продолжал помешивать ложечкой давно остывший кофе.

– Не могу сказать, что я по нему скучаю, – сказал он тихо и настойчиво. – Просто есть какое-то невнятное чувство, словно прошел мимо нищего… Черт его знает.

– Я понимаю, – вставил к месту обнаглевший Самсонов, – нищих вообще нужно уничтожить – воистину, они раздражают, и когда подаешь им, и когда не подаешь, как говаривал Ницше.

Никанорыч встрепенулся, посмотрел на журналиста с некоторым оторопением, затем вновь обратил внимание на свой кофе и через бесконечно долгое время согласился: