Женя Гранжи - Нефор

Он докурил, растоптал окурок и поднял с пола молоток. Дождь затих и из колонок загремела «Bulls On Parade». Сколачивая доски, Марк синкопировал ритм. Публика щурилась на сцену в попытках разглядеть искусство. Наконец, Наумов отбросил молоток и разогнулся, хрустнув коленями. «Rage Against The Machine» сменилась тихим джазом Чарли Паркера. Марк щёлкнул пальцами и зелёный свет прожектора сменился красным, превратив сцену в насыщенно-алый, трёхмерный, голограммный куб.

– Проснувшись, я сразу решил: сегодня .

И он стал нарезать неторопливые круги, затем замер, будто вспомнив что-то важное, вскинул взгляд в зал и, словно снова забыв, отвернулся и отмерил шагами ещё два круга. Закурил последнюю.

– Суть не в том, с кем конкретно бороться: с внешними интервентами или внутренними демонами. Суть сжалась как сдувшийся шарик, она зудит чесоткой в бренности головы, пульсирует кровью в висках, не давая забыться сном. Бесчисленное количество вопросов, так и норовящих выпрыгнуть из нутра моего, со мною вместе – в глубину ржавых вод в самом центре Жемчужины Мира, – осиный рой. Вопросы… Всё, что было сказано и сделано уплывает сквозь пальцы, растворяется в узорах облупившейся штукатурки потолка. Принятое решение берёт в свои руки всё, что следует после него. Больше ничего не важно. Господа, ведь это потрясающее решение, чёрт вас раздери! Как я не додумался до всего этого полжизни назад! Ведь это и есть свобода: совершенно иное измерение, в которое можно было уйти и раньше. Уйти когда угодно! Разве что-то мешало? Неспособность понять этого раньше – вот, что мешало. Всё! Более никаких сентиментальностей! Теперь я и сам не знаю на что опираться. Да и мысли, в общем и целом, были не мои.

Марк поднял с пола пятиметровую лестницу и прислонил её к левому краю сцены. Закусив сигарету и пуская облака дыма из-под носа, он забрался на верхнюю ступень, протянул руку и высвободил из складок кулисы верёвочную петлю, прикреплённую к перекладине несколькими метрами выше, на уровне прожекторов. Сидящие в зале оживились и с интересом подались телами вперёд: наконец-то произойдёт что-то внятное. Марк накинул петлю на шею, затянулся сигаретой и торжественно прокричал:

– Стоит ли расслабиться? Притерпеться? Или подождать Че с бутылкой «Сильванера» – и расслабиться уже с ним? Эй, жирдос, – ткнул Наумов пальцем в зал, – упругие животики в перламутровых блёстках, самокатящиеся авто, вкусно пахнущие бабы – всё здесь. Всё как ты любишь: пот, похоть, манящие изгибы и горячая плоть. Хочешь со мной? Там Седжвик с Уорхолом нюхают кокаин за соседним столиком. Там парафиновый запах, горячий воск, танцы и голые девки. Хочешь бесплатно – будь девушкой или геем каждый четверг с десяти до шести. Либо Эди, либо Энди. Ты ведь будешь? Когда так – уж лучше бы иначе? Нет, это для тебя, жирдос! И для таких как ты! Приходи в себя! Искусство – это не там, где красиво, а там, где затянешься и обосрёшься от прекрасности.

Он щелчком выбросил окурок в зал. Уголёк попал на живот какому-то потному дядьке. Дядька встрепенулся, будто его разбудили и, выкрикнув угрозу, сделал явную попытку подняться, чтобы выбить лестницу из-под ног говнюка. Но сидящая рядом жена змеиной хваткой впилась в его локоть и что-то прошипела в ухо. Толстяк моментально осел в кресле, злобно вращая глазами.

– Не ругайся, жирдос! – воскликнул сверху Марк. – Думаешь, тебе всё ясно? А я вот не люблю однозначности. Когда всё ясно – это повод насторожиться.

Наумов замолк, лицо его одухотворилось, рука поднялась и джаз умер. В полной тишине его голос прозвучал как хрусталь:

– Это болезнь. Где ищешь истину ты? Вчера ты писал портрет любимой женщины – сегодня кромсаешь ножом её горячее тело: через что ты познаёшь её по-настоящему? Что выберешь? Впрочем, что бы ты ни выбрал – я с тобой не согласен.

Затянув верёвку галстучным жестом, Марк выстрелил взглядом в пустоту, губы его беззвучно прокричали: «Йонара!», и ноги вышибли из-под себя опору. Он пролетел два метра вниз, и сто голосов вскрикнули разом, заглушив хруст шеи. Гарик успел увидеть, как исказилось на мгновение свободное лицо. Уши его заложило, в глазах потемнело, и грохота упавшей следом лестницы он не услышал.

– Переход от одного способа познания мира к другому – увлекательнейший трип. Ты можешь тридцать лет писать гениальные стихи, а на четвёртом десятке объявить написанное бренным вздором, сжечь всё до строчки и уехать в Тибет – рисовать Джомолунгму. Спустя пять лет сочинить концерт для варгана с гобоем, а ещё через три снять нуар в духе сороковых об убийце-психопате, после чего поселиться в египетской пещере и до конца дней стяжать благодать вдали от цивилизации. И внутри каждого перехода искрят такие фейерверки – ни описать, ни предвидеть. Но это – об искусстве. Перейти – а, точнее, уйти – из музыки в кино, или из живописи в литературу – одно. Совсем другое – уйти из искусства творения в искусство созерцания. Это несравнимо более увлекательное, до предела насыщенное всеми вкусами жизни – и не только жизни – преображение. Понимаешь? Или ты даже не веришь?