Я дверь отворил машинально и просто.
С собою опять поболтал ни о чём
И лёг на холодную простынь.
Замёрзнув, с трудом своё тело поднял.
Прошаркал на кухню, холодный, измятый.
Ещё не унюхав, что ждёт западня,
Согрел себя чаем из мяты.
Почувствовав счастье и гордость щетин,
В тепле, у камина зажёг сигарету.
И, вдруг, себя жизни царём ощутил.
«Карету мне, типа, карету!»
Внезапно, сорвало с руки тормоза.
В картон полетели игривые пятна –
И вправо и влево, вперёд и назад…
Картина пока не понятна.
Мольберт раскалился, творят виражи
Потёртые, верные много лет, кисти.
И вот, на столе, будто вечность лежит
Шедевром испорченный листик.
И снова покой… И опять не король.
И снова один. Сижу в кресле-качалке,
Исполнив последнюю главную роль…
Художник умрет.
И не жалко.
1.11.2003
Застенчивой улыбки свет даря,
По-прежнему со мною каждый миг ты делишь.
Во сне со мною часто говоря,
По-прежнему в меня безудержно ты веришь.
С одним отцовским словом «хорошо»
В сравненье не идут все льстивые подвохи.
Что значат клады все, что ты нашёл,
С одной всего отцовской фразой: «Это плохо»!
Я горд, что я похож. Я – сын Петра!
Сын Человека Настоящего! Но это
Не всё – я предан верности ветрам, -
Горжусь я тем, что – сын Великого Поэта!
Когда ж нещадно бьёт судьба меня,
Я верю свято, не сбиваясь с жизни ритма,
Что самый лучший стих твой – это я,
Я самая твоя удачнейшая рифма.
4.07.2005.
Вам слова мои уши не мнут?
Потопчитесь немного на месте,
А в ближайшие двадцать минут
Только я буду ваш балетмейстер.
Суетливая брань, кутерьма –
Из такого густого дерьма
Чтобы вылезти – вы, сперва, влезьте
В тот котёл, что для вас теперь мал –
Искупайтесь в деньгах или в лести.
Потрубим в изобилия рог!
Из ушей ваших выскочит вата.
Не ступайте за сердца порог –
Это может для вас быть чревато.
Говорю, не жалея совсем:
Хоть и так все вы кривы и косы,
Брошу в зубы и в руки вам всем
Голой правды свои абрикосы!
Ведь полемику страха со злом
Завязал очень крепко, похоже,
Монотонным и серым узлом
Монотонный и серый прохожий.
Куда захочешь – туда паришь.
Прямо из палаты хохочущей больницы.
– Куда летим?
– Березники-Париж!
– Как угодно! Хоть Монако-Ницца!
Граждане, внимание!
Начинается абрикосомания!
Вжал до ста –
Пожалуйста!
I
Молодых людей приговорили
к смерти.
Ох, лопаты радуются
и траншеи!
Веселей! Скорей длину верёвки
смерьте!
Веселится виселица
новым шеям!
Опухли от слёз девицы,
Казнённых мятежников жёны.
Примерно им лет по тридцать.
Супруги глазами прожжённый,
Мятежник затих и умер…
Узлами для храма свечи.
Темнеет уже и сумер-
ки душат петлёю вечер.
И в сумерках видится, будто
У виселиц форма креста.
А в главной петле – не то Будда,
Не то кто-то вроде Христа.
Лицо его цвета сливы.
Красиво висит. Счастливый.
Судья же, отдав приказанье: «Повесьте!» -
Уселся за праздничный стол.
И выпил за жизнь и здоровье по двести,
И за правосудие – сто.
Жалкое зрелище.
Какая досада!
Спивается идеал
Маркиза де Сада!
Не каждую дверь открывать!
Не сметь ослаблять свои вожжи!
А в доме судьи уползла под кровать
Любовь.
Но об этом – позже.
«Слишком уж много в нём было сарказма!»
Такой для убийства мотив
Очень нервирует, как при оргазме
Порвавшийся презерватив.
Кулак молодого свинцонка гораздо
Здоровей, тяжелей и красивей, чем висмут.
Тела молодые бороться горазды,
Налепив на глаза треугольную призму.
Чувствуешь запах сгоревшей
проводки
В самой глубине всеобъемлющей глотки?
Однажды, после обеда,
Судью спросят, дедушку, внуки:
«Что делал ты в жизни, деда?
Что главное в жизни? Ну-ка!»
И дед перед смертью даже
Им без сожаленья скажет:
«Перевешал людей больше ста я.
Но ни в первый раз… даже ни в сотый,
Человече-пчелиная стая
Не рвалась защищать свои соты.»
Исскрипелся подиума паркет,
Модельеры новую придумали шалость –
В моде – носить на голове пакет,
И, желательно, чтоб при этом не дышалось.
Нет, я не философ!
Не Розанов, не Лосев!
Но я увидел, вдруг, такое,
На что смотреть довольно сложно –
В больницах нет свободных коек,
И всем диагноз ставят ложный.
Подождём пока всех перевесят
Читать дальше