Татьяна Купер - РУССКАЯ ЖЕНА

Всё произошло очень быстро, и через полчаса мы уже выходили на улицу. В тот вечер праздновали очередную годовщину Октябрьской революции, и весь городской транспорт был остановлен. В воздухе громыхал салют, люди гуляли по улицам нарядные и веселые, а в это время в сопровождении матери я медленно шла домой, оставив позади своего не рожденного ребенка. В этой сцене был какой-то пугающий диссонанс, доходящий до абсурда и даже издевательской насмешки – салют и аборт, аборт и салют. Больница находилась довольно далеко от дома, и нам пришлось идти более двух часов. Всё, что я хотела, это поскорее прийти домой, забраться под одеяло, и забыть об этом страшном кошмаре.

Больше я не чувствовала ничего, абсолютно ничего – даже сожалений о чьей-то оборванной жизни… Внутри была только пугающая пустота. Меня не преследовала больничная палата и гинекологическое кресло, на котором я избавилась от своего ребенка. В моем сознании только крутился ролик тех десяти минут огромного счастья, которое так жестоко было вырвано из моих рук. С уходом Виктора и потерей ребенка ушло всё значимое и важное – шанс уйти из дома, оставить позади своё прошлое, и начать новую жизнь.

Вскоре мама уехала в командировку, оставив мне ключ от своей комнаты. Она всегда оставляла ключ, когда уезжала – для меня это было единственной возможностью побыть одной, без бабушки. Вернее, побыть в одиночной камере, вместо камеры на двоих – с ненавистным соседом. Я закрыла дверь на ключ, написала прощальное письмо и стихотворение «Четыре стены, четыре угла», а затем села на кровать и закурила последнюю сигарету. Я медленно вдыхала едкий дым, наблюдая за пеплом в пепельнице, когда мне подумалось: «Вот так и моя жизнь – остался один только пепел, огонь в ней давно уж погиб». Мне не хотелось плакать, или даже двигаться – я просто безоговорочно подчинилась страшной душевной усталости. Затушив сигарету, я решительно достала из маминого шкафчика все снотворные таблетки. Проглотив их быстро и лихорадочно, как будто боясь передумать, в глубине души я уже точно знала, что мне больше никогда не будет больно. Затем, мысленно попрощавшись с жизнью, я с облегчением провалилась в бездну…

Первым, что я увидела, проснувшись в больнице через два дня,была моя бабушка. Со слезами на глазах она рассказала мне о происшедшем – как она постучалась утром в комнату, чтобы разбудить меня на работу. Как, заподозрив что-то страшное и непоправимое, она вызвала Скорую помощь и позвонила всем моим знакомым. Санитары взломали дверь, и нашли меня на полу, почти бездыханную… Врачи сказали, что еле меня откачали, и что я чудом вернулась с того света, после такого количества выпитых снотворных. Бог дал мне второй шанс. Как я воспользовалась этим шансом, это уже совсем другое дело…

Друзья и знакомые приходили в больницу, приносили еду и цветы, и хором сочувствовали. Впервые в жизни я осознала, что такое быть просто живой – дышать, разговаривать, передвигаться, и поэтому я без конца плакала. Через неделю меня выписали и направили на обследование в психиатрическую больницу, где я провела время с людьми, мягко говоря, далёкими от реальности. Еще через неделю, не найдя ничего патологического, меня выписали и оттуда, после чего я могла вернуться на работу. Жизнь выталкивала меня из спасительных белых стен больницы и возвращала в свой бурный, многоцветный поток.

Я увидела Виктора в первый же день своего возвращения на работу. Поднимаясь по лестнице в свой отдел, я заметила его краем глаза. Он прошел мимо – я даже почувствовала запах его знакомого одеколона, и тихо шепнул: «Здравствуй, Танюша!» У меня всё замерло внутри, но я даже не повернулась. Все показалось таким бессмысленным и мучительным – нам больше нечего было друг другу сказать. После этого мы стали избегать всяких встреч.

Эта стена отчуждения вызвала новый период полного безразличия и апатии – я чувствовала себя больше роботом, чем живым человеком. Утром рано я механически вставала под будильник, одевалась, и затем долго, в полном безразличии, пила кофе. Потом я шла на работу, а вечером, так же механически, возвращалась домой и ложилась спать. Жизнь потеряла всякий вкус – я не чувствовала вкуса еды, а просто проглатывала её, и даже мой любимый кофе потерял всю прелесть своего горького аромата. Несмотря на это внутреннее безразличие и автоматизм, чувство невероятного голода по любви, как опытный тиран, настойчиво продолжало меня мучить.