Александр Амзин - Письмо из Жезказгана

Александр Амзин

Письмо из Жезказгана

Погода дрянь, милая девочка моя. Мерзее такой погоды только пьяные слёзы.

Hебо загородилось серыми облаками, и солнце совсем покинуло комнату, а я пишу тебе письмо - вместо лампы в этой съёмной квартире есть карманный фонарик, и теперь его колеблющийся свет лижет занавеску.

Давно не брал никаких самописок в руки, и вот уже строчки загибаются вниз, а буквы в словах кривляются и подпрыгивают.

Одно хочу сказать тебе - что у меня всё хорошо, но, пожалуй, я этим не сыт.

Сказать по правде, я этим благополучием несчастен с того самого момента, как закрыл глаза и лёг на верхнюю полку в Суслово, а проснулся уже где-то недалеко от Жезказгана; удивительная штука со мной произошла, солнышко:

когда я ложился на своё место, то точно знал, что еду в купе один, а открыл глаза - и обнаружил напротив себя солдатскую спину и ощутил кислый запах в купе.

Ласточка, больше всего я ненавижу серое утро, бьющее в окна очередями. Милая моя, из всех чувств мне больше всех претит покорное равнодушие и вежливое внимание без тени заботы; в моём человеческом четырёхкамерном сердце достаточно любви для солнца и ангельского света, но недостаточно крови для того, чтобы размягчить чёрствый хлеб; такой я есть, и таким я буду всегда - это внутри меня, там, куда не заглянешь, почёсывая поясницу и с любопытной мордой; прости, милая, я выучил слово "мобилизация" и теперь бравирую им по всему Жезказгану вместе с новым знакомцем - Кириллом из третьего пехотного, а по мне - так он просто первокурсник, сбежавший с урока аналитички. Тоже романтика.

Ты спросишь - а как же все эти подробности - облупленный фасад дворца культуры в Жезказгане, заплёванный перрон, смешные истории о том, как я менял тенге на тенге, а взяли всё равно рюкзак; как же про холод ночью и жару, и росу, и когда она бывает, я знаю, ты любишь такие вот незначительности, эти милые мелочи. Когда-то и мне было интересно - как именно изнашиваются сапоги, и сколько километров пыльных дорог лежит перед мной и моей волей. С тех пор я не постарел, и не стал шире; я просто проспал тот момент, когда все меняли свою силу на купленные в книжном магазине мысли - и потому говорю, что на перроне сохранились, хотя и не работают, автоматы для продажи газировки - три копейки вода с сиропом, копейка - без сиропа; я вырос в месте, где стояли два таких автомата, продавали единственный в городе лаваш (и притом - вкусный!), где бетонная тропинка не задевала лиственниц, а автобус разворачивался полукругом, потому что это была конечная остановка известного мира.

Я очень беспокоюсь о том, что болтаю без умолку, и до сих пор не назвал тебя колдуньей, ведьмочкой (а раньше, говорят, можно было писать "ведьмачка", что я с удовольствием и делаю), и не спросил, по нашему молчаливому уговору, как у тебя дела. Я не забыл твоего лица, для меня это очень хорошо; я не могу сказать даже, какого роста мои приятели, а мы с ними по десять лет знакомы, и я никогда не думал, что если макушка находится напротив глаз, то это значит, что человек ниже; соответственно, наоборот. А твоё лицо я вижу.

Часто - почему-то в окне. Символ ожидания? Hет, просто зная твоё любопытство, сложно представить тебя в серой комнате, например, и с фонариком, освещающим голые бетонные стены. Видишь, я всё говорю про этот фонарик с батарейкой-инвалидом, сейчас я ещё скажу про то, как носится за окном ветер, и круг замкнётся. Я снова не спрошу, как они, эти самые дела, и что там бывает - самые обычные, обыденные мелочи - всякие новые рецепты, занятия фэн-шуй и покупка комплекта пакетов для пылесоса и юридическая консультация между пятью минутами здоровой жизни и семью минутами на сборы в докторантуру. Как я тоскую по этому шквалу телефонных звонков! Мне хочется, ужасно хочется войти в какой-нибудь огромный магазин, вроде тех, в которых можно заблудиться, и которые чуть ли не нанимают постовых, и идти по отделу, скажем, канцелярских товаров, считая скрепки и хохоча.

Я такой, каким меня унесло в Жезказган. Со всеми этими искорками, из-за которых я теперь пишу вслепую, пытаясь нащупать батарейный отсек. Fiat lux, единственная, я произношу это не как напыщенный болван, а тихо и с самодельной гордостью, достойной лучшего применения.

Когда поднимался вот такой, как сейчас, ветер, лиственницы махали своими мягкими лапами и кричали мне "Беги, мальчик!", и я бежал, нёсся по бетонной тропинке, пока хватало сил. В моём маленьком черепе только звенела единственная мысль: остаться самим собой, стоя ногами на этой земле. Кто умеет ухватиться за куст полыни и выдернуть его, облив свои руки горьким ароматом, тот может стоять ногами на земле, на песке или на перроне, ища рядового из третьего пехотного, который побежал за водкой и сосисками.