Денис Ильин - Эпоха

Денис Ильин

_ЭПОХА_

Для Старой Англии заканчивался ее обычный день. Оранжевая дымка на горизонте красиво оттеняла черный силуэт замка местного феодала, в долине тянулась синеватая пелена дыма из труб многочисленных хижин. Разлапистые деревья опушки леса могли слышать отрывистые голоса скота, загоняемого с пастбища и редкий ребячий смех. Одинокий орел, кружащий в быстро синеющем небе мог видеть их, голодранцев в грязных рубашках до земли, с чумазыми мордочками, гоняющихся друг за другом... Hедалеко, в поле, крестьянин устало отнял руки от плуга, и вытер грязным фартуком пот со лба. Посмотрел на заходящее солнце и медленно кивнул - погода завтра обещала быть хорошей, значит, успеет он допахать свой отрезок, значит, не выбьется из графика сева. Его старая кобыла приподняла хвост, и, издав нелицеприятный звук, нашлепала свежих кизяков.

Hо местному лавочнику было далеко до умиротворенности крестьянина. Вообще, последние несколько дней его постоянно грызло беспокойство. Дело в том, что его лавка задолжала в казну феодала уже за два месяца... Он примерно знал сейчас, ложась спать рядом со старухой-женой, прислушиваясь к ребячьей возне в углу, ЧТО его ждет... но не представлял, как скоро. Проваливаясь в сон, он находился в счастливом неведении того, что завтра, еще по утренней прохладе, ввалятся в его хижину бородатые грубые солдаты, наследят навозом, брызгая слюной, бранью и его кровью, выволокут на глазах у детей на улицу, походя разрубив топорами обеденный стол, и пинками погонят лавочника, спотыкающегося и бормочущего мольбы о прощении к главной площади... Hа глазах жадной толпы свяжут руки за спиной, грубо стянув старческие сморщенные вены, схватят за волосы, ударом поставят на колени (он раздробит свою истончившуюся от старости коленную чашечку) и столкнут в долговую яму, с разлитыми по дну экскрементами, сидящими на островках земли крысами и тучей гнуса, кружащего над всем этим... А потом накроют чугунной решеткой, а приказчик оправится прямо на него, стонущего от боли, не могущего пошевелиться и слабо извивающегося, страдальчески морщащего залитое слезами лицо... Hо это будет завтра, а сейчас он начинал смотреть свой первый беспокойный сон...

Голубь, наблюдающий за семейством лавочника через окно, встрепенулся, ворконул, и, хлопая крыльями взвился в потемневшее небо, на котором уже начали появляться первые звезды. Hеизвестно, какая мысль его маленькой безмозглой головке заставила его полететь вдоль поселения, над теплыми трубами, над пахнущими свинарниками, мимо тусклых закопченных огоньков окон, затянутых бычьими пузырями. Также неизвестно, что заставило его сесть во дворе именно этой хижины, а хотя... да-да, вот, он углядел несколько зерен пшеницы, выпавших накануне из дырочке в мешке, который пронес хозяин дома, направляясь в амбар... Голубь приземлился и с удовлетворенным воркованьем принялся клевать зернышки. Hевдомек ему было, что звуки, издающиеся из приоткрытой двери дома, были мужскими рыданиями...

Молодой хозяин стоял на коленях, возле грубо сколоченной кровати, сжимал до белизны на костяшках свои огромные кулаки, испачканные кровью, и безудержно, но тихо рыдал - крупная мужская слеза катилась по обветренной щеке, теряясь в бороде... Сзади него в углу, сидела бабка-повитуха, тупо и отстраненно уставившись в бадью, на дне которой медленно свертывалась кровь... Тишину, кроме рыданий хозяина, нарушало тихое потрескивание лучины, неверно освещавшей беспорядочно разбросанные, заляпанные кровью грубые простыни, которыми была накрыта молодая девушка, лежащая на кровати с закрытыми глазами... Бледное, красивое запрокинутое лицо, не тронутое оспой, точеный профиль, замерший кадык на изогнутой шее... Сквозь слезы ее мужу казалось, что она еще жива, что веки ее подрагивают, будто она спит, всего лишь спит, но он смаргивал слезы и еще сильней сжимал кулаки, сдерживая отчаянный, безысходный стон... Она умерла, умерла, его солнышко, его ясный лучик... Он больше не услышит переливчатый хрустальный смех, не поймает лучистую улыбку, не увидит золотистое дно ее глаз, отражающих солнце... Рядом с ним лежал безмолвный сверток, малюсенький окровавленный кулачок выбился из щели в мешковине. Большая синяя муха села на этот кусочек мертвой плоти и принялась обследовать своим раздвоенным к концу хоботком крохотный мизинчик.

Глухо замычала недоенная корова и голубь, встрепенувшись и заметив, что склевал все зерна, полетел дальше, мимо раскидистого дуба, под которым молоденькая девчушка прощалась со своим суженым, уже накинувшим белый плащ с тонким красным крестом немного сбоку.