разные - Судьбы великих

И тогда гений разыграл все по высшему разряду (недаром Гоголь любил театр и сам был прекрасным актером). Писатель просто… уморил себя голодом. И уже на пороге смерти поставил восклицательный знак — сжег второй том «Мертвых душ».

Сохраняя внешнее смирение, Гоголь отомстил всем. И тем, кто вовремя не заступился за него, и тем, кто усомнился в его гении хотя бы на миг. Россия рыдала.

«Гоголя нет на свете, Гоголь умер… Странные слова, не производящие обыкновенно впечатления, — писал Сергей Аксаков в «Письме к друзьям Гоголя», и через предложение: — Но Гоголь сжег «Мертвые души»… вот страшные слова!» Лишить читателей России результата десятилетних трудов! Но даже в этом странном, на первый взгляд, поступке «душевнобольного» человека видны приметы гения. Ибо Гоголю-гению чужды сиюминутные людские страдания, он мыслит масштабами веков, обставив смерть Гоголя-человека так, чтобы даже спустя полтора века о ней спорили и раздумывали, а труды писателя читали и обсуждали. Но самое главное: нам не дано знать, что сжег Гоголь перед смертью: свое поражение или триумф — ответ открыт, каждый волен ломать над ним голову самостоятельно. Ведь Гоголь твердо знал, что нужно толпе.

15 мая прошлого года исполнилось 120 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. Судьба и творчество одного из самых противоречивых и загадочных отечественных писателей XX века еще при его жизни были окутаны ореолом таинственности и мистицизма. Однако о трех тайных встречах Булгакова с его гениальным соотечественником, мистиком и великим писателем Н.В. Гоголем стало известно лишь после смерти Михаила Афанасьевича: трагической, предсказанной им самим задолго до рокового для него 1940 года.

В страшном и голодном 1917 году, работая врачом в одной из земских больниц, молодой Михаил Булгаков тяжело заболел — заразился от больного ребенка дифтерией. Поставив себе диагноз, медик впрыснул себе противодифтерийную сыворотку, которая немедленно дала страшный аллергический эффект: все тело доктора покрылось сыпью, лицо его распухло, начался нестерпимый зуд. Промучившись целую ночь, Булгаков попросил жену сделать себе инъекцию морфия. Повторение инъекций в последующие два дня спасло Булгакова от острой аллергической реакции, но дало предсказуемый эффект: у молодого врача возникло привыкание к наркотическому препарату.

Новоприобретенная пагубная болезнь стала стремительно развиваться, неумолимо разрушая физическое и душевное здоровье Булгакова. Панически боясь того, что его зависимость станет известна коллегам и окружающим, он впал в тяжелейшую депрессию, во время которой Булгакову казалось, что он сходит с ума. Приехав в Киев весной 1918 года после нескольких неудачных попыток излечиться, начинающий писатель уже пил опий прямо из пузырька. Попытки первой жены Булгакова Татьяны Николаевны воспрепятствовать пагубному пристрастию мужа вызывали его неудержимую ярость. Татьяна Николаевна вспоминала, что в порыве гнева Михаил Афанасьевич кидал в нее горящий примус, не раз целился из револьвера. В конце концов, Татьяна Николаевна, желая обмануть больного, вместо морфия стала впрыскивать Булгакову дистиллированную воду. Это приводило к периодам тяжелейших ломок. И вот во время одного из таких приступов, поздней осенью 1918 года, на съемной киевской квартире к корчившемуся от боли Булгакову явился… Гоголь! Как писал позже в одном из своих дневников Михаил Афанасьевич, в ту ночь к нему в комнату стремительным шагом вошел «низенький остроносый человечек с маленькими безумными глазами», склонился над его кроватью и зло погрозил ему пальцем.

Утром следующего дня Булгаков не мог понять, было ли это сновидением, навеянным тяжкими телесными страданиями, или же дух великого писателя на самом деле приходил к нему, дабы уберечь от надвигавшейся катастрофы. Как бы то ни было, но с той драматичной и памятной для Булгакова ночи он удивительным образом навсегда избавился от наркотической зависимости, которую позже весьма убедительно описал в своем рассказе «Морфий».

Вторая встреча Михаила Афанасьевича была связана с загадочными обстоятельствами, предшествовавшими его знакомству со своей третьей — последней — женой, последней настоящей любовью, последней и самой яркой музой позднего периода творчества писателя.