Тайэрэ - Не поверивший никому

Он видит это все - все смерти, все бесконечные стычки; море крови и боли, смерти и страха. А голос в ушах неумолимо шепчет - "Это _вы_ делаете с нами!". Тогда, на вершине башни, он падал ниц и хотел вырвать себе глаза - не видеть ничего из наваждений, лживых и злых. А сила черной магии Проклятого лжеца отнимала его руки от лица, распинала его на каменном полу - и била вновь в вновь лживыми и страшными видениями, и он плакал и стонал, и молил избавить его от этого, и был готов на что угодно, лишь бы его перестали мучить. Он чувствовал себя - всей Ардой, он чувствовал себя всей равниной Белерианда, каждым деревом, каждым листом травы, каждым жителем Твердыни - и любил, болел, и умирал за каждого, любил за каждого, просто - был Всем.

И когда он спросил - выкрикнул в болезненном недоумении и страхе - "Что это? Что ты делаешь со мной?!" - услышал в ответ:

"Ты - это я. Моими глазами видишь ты, моими ушами слышишь...". И вздрогнул, на миг забыв о себе, о том, что это все - ложь и морок: "Да как же _он_ выносит это все - боль, ужас, страх всех этих людей и тварей?!" И ненависть на миг смешалась с жалостью - и он запутался в этих липких сетях, словно в патоке - навек, навек...

А теперь он был свободен - почти, связанный лишь клятвой десять лет не покидать Твердыни, волен делать что угодно.

Обманутый, в сетях морока - ему так казалось, но вольный ходить и наблюдать, и сомневаться, и искать следы той правды, которой ему хотелось бы увидеть. Лишь одного ему было не дано - вновь взглянуть в прозрачные глаза Владыки Тьмы, глаза, ни цвета, ни формы которых нельзя было понять и запомнить...

А кузнецы работали. Начинали на рассвете, затемно - и он привык пробуждаться так же рано, как и они, плескать в лицо ледяной водой из кувшина, стоявшего на каменном подоконнике - ночью на поверхности воды застывала тонкая корка льда. Спускался по скользким ступеням - на диво, ни разу не упав - в столовые залы, получал щедрую порцию еды, садился в стороне ото всех, брал ложку - и замирал... К горлу подкатывал липкий комок отвращения: а вдруг эта ароматная каша из злаков, щедро сдобренная сушеными фруктами - на самом деле похлебка из человечины?

Шел в кузницы - и работал; он не был особо умелым кузнецом - меч был привычнее его рукам, но это было единственное, что он умел помимо ремесла воина. Его помощи спокойно радовались, помогали и ему, отвечали на вопросы, легко посвящали в тайны, что у него в племени передавались от отца к сыну в глубокой тайне.

Девушки ему улыбались, дети иногда задавали вопросы - о быте Трех племен, об истории их. Его никто не выделял - а ему почему-то казалось, что на нем позорное рубище и кандалы, и лицо обезображено уродством, и каждый смотрит на него с отвращением и ненавистью.

Он делал зарубки на спинке кровати - отмечал месяцы. Их было слишком мало - столько лет еще впереди, и он стискивал зубы, чтобы не застонать. Он не вспоминал о своих родных, загонял воспоминания вглубь - боялся дать Врагу еще одну карту в руки, еще один повод слепить наваждение. Знал - что в любой момент поднимись на башню, пожелай узнать, и узнаешь. Но _этими_ глазами видеть он ничего не хотел - лучше уж мрак неизвестности...

На седьмой год в его жизнь вошла женщина - дочь Наместника, и он с трудом давил в себе мысли о том, что она на самом деле - нелюдь, кровожадный монстр, и двое рожденных детей-погодков, сыновья - вызывали в нем то родительскую любовь, то страх. И все высекал, высекал зарубки - и все так же мечтал встретиться с ПрОклятым еще раз. Время шло мимо - а он не менялся. Подруга - женой она быть не хотела, ничуть не сомневаясь, что он уйдет едва минет срок клятвы - не стремилась влезть ему в душу; она была горстью огня и теплом угольев, могла согреть бы кого угодно огнем своей души - но относилась к нему слишком хорошо, чтобы проявлять насилие. Он не говорил ни ласковых слов, ни признаний в любви - просто ночами иногда тесно прижимался к ней, стискивал игрушечно-тонкие запястья и замирал, на минуту уверяясь, что это не наваждение, а счастливая истина. Но наступало утро, и убивало эту веру.

И в день, когда истекал срок действия клятвы, двадцать четыре ступени впервые за десять лет - и второй раз в его жизни - привели его в покои Владыки Тьмы. Все было так, как тогда - черный трон, монолитно вырастающий из самой плоти в башне, человек на троне - высокий, темноволосый, в черной одежде, такой же, как у самого Хурина, с столь же бледным лицом и неуловимыми его собственными чертами - но ледяными, нечеловеческими. На лбу - венец вороненого железа, а в нем сияющий всеми оттенками света шарообразный камень - заветный Сильмарилл. ПрОклятый сидел, опустив глаза на собственные руки, туго затянутые в черные перчатки и сложенные на коленях. Хурин замер у входа - и вздрогнул всем телом, поняв, что дверной проем за его спиной тихо превратился в монолитный камень.