Миа Коуту - Божьи яды и чертовы снадобья

— Да, вот так судьба играет человеком. Выходит, жулики оставили вас без ансам… бля?

Не замечая иронии, Администратор сокрушенно кивает. Это не просто рядовая кража. Тут пахнет политическими манипуляциями, кознями врагов родины.

— Рыбак рыбака… — иронизирует Одиноку.

— Отчего ты не уважаешь меня, Бартоломеу? Меня, который не жалеет сил для страны?

— Страна бы предпочла, чтобы вы поберегли свои силы.

— За что ты меня не любишь?

— Я люблю свою землю, своих близких. А кого любите вы?

Однако Администратор уже заспешил обратно, слегка припадая на одну ногу. Бартоломеу и Сидониу, провожая глазами начальство, похоже, созерцают закат его политической карьеры.

— Жаль толстяка, — сознается португалец.

— А мне на него насрать, — припечатывает Бартоломеу.

И хохочет. Тут же на него нападает такой приступ кашля, что ни охнуть, ни вздохнуть.

— Блядская жизнь, — говорит он, — жить не можем без смеха, а потом от смеха же и помираем. — И заключает, переведя дыхание: — Вы думаете, я — аномалия?

Врач глядит в окно, и его бросает в дрожь, когда он видит, до чего слаб, до чего недолговечен его единственный друг в поселке Мгла. Оконный проем кажется рамкой предсмертной фотографии упрямого отставного механика.

— Можно задать вам личный вопрос?

— Смотря какой, — отвечает португалец.

— Вы когда-нибудь теряли сознание, доктор?

— Да.

— Мне бы хотелось потерять сознание. Неохота умирать, так ни разу и не потеряв сознания.

Обморок — это смерть, поленившаяся доделать свое дело, временная кончина. Португалец — страж границы между жизнью и смертью — мог бы помочь ему устроить такой временный побег, короткую потерю сознания.

— Пропишите мне снадобье для обморока.

Португалец смеется. Он бы тоже не прочь устраивать сознанию перерывы, временно увиливать от обязанности влачить существование.

— Хороший удар молотком по голове — единственное, что приходит мне в голову.

Оба смеются. Смеяться вместе лучше, чем говорить на одном языке. А может, смех и есть язык, древний язык, который мы постепенно утратили, когда перестали владеть миром.

Глава тринадцатая

Врачу сообщают: старик Бартоломеу вышел из дома, бродит где-то по улицам, и никто не знает где. Если ноги сами тебя несут, забредешь далеко. А с головой отставной механик давно не дружит, она в плену или в заложниках, где-то отдельно от тела. Потому-то его внезапное исчезновение вызвало такую панику. Дона Мунда падает в ноги Сидониу, молит в тоске:

— Идите, доктор, найдите мужа, а то он уже, не дай бог, валяется без сил где-нибудь под забором.

Португалец берет спасательную операцию на себя и спешит по извилистым улочкам Мглы вслед за пациентом. Маршрут больного восстановить нетрудно: свидетели — на каждом углу. Старик то и дело терялся и обращался к прохожим за помощью.

— Где вы живете? — спрашивали его.

— Да разве это жизнь? — неизменно отвечал он.

Все запомнили ответ и все указывают дорогу, по которой за несколько часов до этого прошел Бартоломеу.

Во Мгле любое общественное место — оно же и личное: девушки заплетают косички, женщины стряпают, детишки какают. Тут и там мужчины подметают дворы вениками из пальмовых листьев. Родная первозданная пыль и так столбом стоит, а народ знай себе метет. Зачем? Португалец не находит ответа. В поселке двор улицей не считают, двор — это пол, это часть дома. Врач и не подозревает, сколько святынь порушил на пути и сколько раз вторгся в частную жизнь.

«Добрый день, дохтур!» — слышится с веранды, где двое портных строчат на старых швейных машинках. Приемники орут, надрывая батарейки, как на воскресной ярмарке. Музыка — божий дар, не поделиться ею грешно.

Чем дальше от привычных уголков, так хорошо знакомых доктору Сидониу, тем запутаннее и головоломнее пейзаж. Улочки превращаются в извилистые тропки, португальский язык почти не слышен. Врач погружается в неизведанное, в мир без географии, без языка. Местность утратила геометрическую форму, почва преобладает над населением.

Вскоре растерянность перерастает в страх. Здесь начинается континент, неизвестный Сидониу Розе. Вот теперь-то он понимает, до чего неполной была его Африка: одна площадь, одна улица, два-три железобетонных дома. И до чего он тут не к месту, и насколько, сам того не желая, бросается всем в глаза. По сути, португалец — не человек. Он олицетворенная раса, разгуливающая в одиночестве по закоулкам африканского поселка.