Тим Скоренко - Эверест

За 350 метров до вершины – теперь я знаю эти расстояния – я разбил палатку. Довольно криво, но на удивление крепко. Как оказалось, после моей смерти, даже сдвинутая в сторону порывами ветра, она простояла как минимум сорок лет. Обессиленный, я заставил себя чуть-чуть поесть и уснул.

У меня не было будильника, но он был не особенно нужен – мой сон был болезненным, чутким, скорее набором полудрем, чем полноценным царством Морфея. Я видел странные, страшные, давящие картины, какие потом невозможно никоим образом описать, невозможно запомнить – но при этом остается ощущение мерзости, страха, тебя передергивает от отвращения и ужаса, хотя ты не можешь вспомнить источника этого раздражения. Просыпаясь, я смотрел на часы и мучительно ждал рассвета. Мне было по-настоящему плохо – я не был уверен, что физически смогу подняться и пойти наверх. Уже тогда я знал, что до вершины недалеко, что палатку сворачивать не придется. Я полагал, что доберусь, а потом быстро, за считанные часы, спущусь вниз и доберусь до базового лагеря уже к обеду. О, как я заблуждался.

Я хорошо запомнил один из своих кошмаров – только один из тысячи, но его было достаточно для того, чтобы сломать кого угодно. В этом кошмаре гора представлялась мне живым существом – не вялым каменным гигантом, а именно что подвижным теплокровным созданием, которое стояло передо мной, и его многочисленные глаза буравили меня, точно сверла. Гора говорила со мной, но я не понимал ни слова, хотя был уверен в том, что язык – мой родной, английский. С каждым непонятым мною предложением гора все больше раздражалась, и вот она уже по-настоящему зла и нависает надо мной, крошечным, грозя, кажется, раздавить меня в лепешку. Но мне не было страшно. Я – со своей стороны – находился в том самом окопе у Пашендейла, повсюду вокруг меня лежали тела моих товарищей, а я с трудом удерживал вырывающийся из рук пулемет, напропалую строча по наступающим фигурам немцев. Немцы были частью горы, ее воинами, они вырастали из ее невероятных корней и наступали, наступали, а пулеметная лента все не кончалась, и я кричал от страсти, от желания убивать, и косил их подобно нарисованной смерти из дешевого бульварного романа.

При этом гора каким-то образом одновременно была огромной и равной мне, то есть она воспринималась как нечто нависающее над войсками противника и в то же время как командир, прячущийся за спинами солдат. Потом мой пулемет заело, и я бросился вперед, на штурм, размахивая пистолетом. Но когда я стал нажимать на курок – раз за разом, – пистолет внезапно обратился в ледоруб, и я понял, что вишу над пропастью, держась за его шероховатую рукоять.

Потом я услышал голоса – они звали меня. Я с трудом обернулся и понял, что подо мной, на узкой кромке, под ледяным ветром стоят люди, которых я когда-то знал и любил. Марк Уилсон, мой отец, моя мать Сара, мои братья – они стояли, и каждый новый порыв ветра на сантиметр, на долю сантиметра приближал их к краю. Я должен был им помочь и не мог, потому что я сражался не за, а против, я умел убивать, а не спасать. Потом их стало больше: появилась моя первая жена Беатрис, которую я не видел уже много лет – мы развелись в 1926-м в Новой Зеландии, – а за ней в скалу вцепилась моя вторая жена, Руби, и ей я тоже никак не мог помочь, не отпустив ледоруб, который снова обрел пулеметное обличие, только ствол его был вморожен в лед.

Во мне боролись два Мориса Уилсона – один должен был жать на гашетку и продираться наверх, другой должен был сдаться, спуститься и помочь родным выбраться из ледяного ада. И я уже чувствовал, что сон вот-вот прервется, как это всегда бывает с сюжетными снами, и я никогда не узнаю, какой выбор был правильным. И он прервался, но в последний момент перед болезненным пробуждением я разжал пальцы, отпуская рукоять-гашетку, срываясь вниз – и когда посмотрел на тех, к кому стремился, увидел лишь раззявленные рты и вывернутые пулями челюсти убитых мной немецких солдат.

Около четырех часов утра я внезапно поймал себя на том, что никуда идти не хочу. Мне было хорошо. Тело перестало чувствовать усталость и холод. Я лежал в палатке, снаружи дул ветер, и его вой неожиданным образом умиротворял мой воспаленный ум. Перед моими глазами проносилась моя жизнь – учеба, война, полет. Сны постепенно переросли в реальность, слились с ней. Мне показалось, что я не на горе, а внизу, в собственной постели, и Руби со мной, хотя уже два года я жил один, и с Руби разошелся по собственной инициативе. Мне показалось, что все уже закончилось, что я спустился и нахожусь в безопасности, что гора приняла меня и отпустила живым. Подо мной была мягкая, слишком мягкая перина – я никогда не любил такие, потому что из-за них у меня начинала болеть спина. Только что-то немного мешало, что-то давило в бок, и мне казалось, что вот – убрать эту мелкую неприятность, и мир обретет целостность и совершенство.