Сергей Безбородов: На краю света

Потом заговорил бас:

— Переходим к концерту, граммофонной записи.

— А это Васька Гуткин, — сказал Сморж. — Ишь голос-то как ломает. Страсть!.,

— Первым номером будет исполнено «Для берегов отчизны дальней».

Репродуктор опять зашипел, а потом раздались звуки рояля, и сильный баритон уверенно и смело запел:

Дверь с грохотом распахнулась, и в кают-компанию влетел сияющий Гриша Быстров.

— Слышно? — закричал он. Гриша был без шапки, и на волосах у него еще не растаяли снежинки.

— Здорово!

— Молодец, Гришка! Прямо Эдисон!

Гриша схватил с тарелки кусок колбасы, бросил его в рот и, склонив голову набок, послушал пение. — Верно, ребята, чисто дает? А мой голос похож был? А? Ну, побегу, скажу Васе, что выходит. — И он бросился было к двери, как вдруг Наумыч окликнул его громким сердитым голосом:

— Быстров!

Гриша остановился и с изумлением посмотрел на Наумыча.

— Все это, конечно, очень хорошо, что ты придумываешь, — быстро проговорил Наумыч, — но только надо бы и основным своим делом заняться. Стучинский заболел, ты знаешь это?

— Нет, не знаю, — испуганно сказал Гриша и посмотрел на то место, где всегда сидел Стучинский. Тут только и мы заметили, что Стучинского за столом нет.

— Так вот знай, — продолжал Наумыч. — Возможно, что Стучинский проболеет долго, так что все научные работы по магнитному павильону будешь вести ты один. Понятно?

— А где Линев? — вдруг испуганно спросил кто-то. — И Линева нет!

— Сегодня утром, — хмурясь сказал Наумыч, — заболели еще два зимовщика — Стучинский и Линев.

В кают-компании стало тихо, только баритон продолжал петь из репродуктора все так же сильно, уверенно и чисто:

— Тогда я пойду, скажу, чтобы он перестал, — каким-то упавшим голосом проговорил Гриша и поспешно вышел из кают-компании.

Черный оскаленный медвежий череп держит в чуть изогнутых клыках электрическую лампочку. Лампочка горит желтоватым тусклым светом, едва освещает узкую, об одно окно, комнату, стены которой обиты серой толстой материей. На материи развешаны винтовки, охотничьи ружья, ножи, патронташи, гарпуны, собачьи хомутики.

Под этими боевыми доспехами, укрытые одеялами и шубами, лежат больные каюры.

Из-под одного одеяла выглядывает круглая стриженая голова Бори Линева. Лицо у него страшно опухло, и он стал похож на Паташона.

Напротив лежит Стремоухов. Он лежит на спине неподвижно, как покойник. За черным окном, полузанесенным снегом, гудит и гудит вьюга.

Я сижу на табуретке между их кроватями. Мы долго молчим.

Я слушаю, как шумит и гудит и шуршит за стеной непогода, и мне начинает казаться, что все это только страшный сон. Какой-то дикий обледенелый остров на самом краю света, черный дом, почти до крыши заваленный снегом, и в полутемных комнатушках этого дома лежат распухшие люди с запекшимися черными губами.

И тут же сижу я. Зачем я здесь?..

— Пить, — хрипло говорит Стремоухов. — Поверните мне голову.

Я с трудом поворачиваю его голову. Правая сторона его лица так раздута, что напоминает футбольный мяч. Маленький затекший глаз даже не открывается. Стремоухов едва-едва разжимает рот, его губы будто склеены какой-то тягучей белой пеной. Ворот его рубахи расстегнут, и я вижу мелкую красную сыпь, густо покрывающую желтое тело.

— Вот, теперь лучше, — бормочет он, откидываясь на подушку. — Страшно, Безбородов… Очень страшно. Я не хочу тут помирать..

Он дышит тяжело, со свистом.

— Правда, ведь я не умру? — в десятый раз шепчет Стремоухов, и распухшие его губы начинают дрожать. Он открывает свой единственный глаз, большой и испуганный, как у лошади, и пристально, испытующе смотрит на меня.

— Конечно, вы не умрете, — тихо говорю я, — зачем же вам умирать? От этой болезни люди не умирают.

Он что-то шепчет, шевелит губами, потом медленно, с трудом говорит:

— Паратиф… А почему сыпь?.. Сыпи не должно быть при паратифе… Все вы врете… И вы и Наумыч… Почему сыпь?

А я и сам не знаю, почему сыпь.

Еще вчера утром Наумыч решил, что все заболели паратифом, но вот сегодня на теле больных появилась густая розовая сыпь, лица их распухли, ноги совершенно отнялись.

И Наумыч сказал нам, здоровым, что он ошибся — что это не паратиф.

Уже два раза от первой до последней строчки он прочел «Общий курс терапии» — толстенную книгу в 700 страниц. Многие страницы он перечитывал по десятку раз, исчиркал значками, вопросами, какими-то закорючками. Но ничего похожего на нашу болезнь в книге не оказалось..