Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Был мрачный осенний вечер, резкий северо-восточный ветер, дувший с белоснежного отрога Станового хребта, недвусмысленно напоминал о приближении зимы. Море, однако, было сравнительно спокойным, и до тех пор, пока мы не вышли в залив, мысль о возможной опасности даже не приходила мне в голову. Но когда мы вышли из-за укрытия высокого скалистого берега, ветер и волнение заметно усилились, а угрюмое небо ещё больше потемнело, предупреждая нас о плохой погоде. Было бы благоразумно, пока ещё светло, лечь в дрейф и взять риф, или даже два, но Гек, управлявший лодкой, не посчитал это нужным, а через час, когда необходимость рифов стала очевидной уже для всех, волнение усилилось настолько, что мы не осмеливались повернуть, опасаясь опрокинуться или зачерпнуть бортом слишком много воды. В результате мы продолжали идти впереди поднимающегося шторма, сильно раскачиваясь и надеясь скоро увидеть огни «Онварда».

Самое опасное в плавании в маленькой парусной лодке при сильном волнении – это идти прямо по ветру, курсом фордевинд. Когда вы плывете курсом бейдевинд – под острым углом против ветра, вы можете в случае необходимости привестись к ветру или разрезать крутую волну носом судна; но когда вы несётесь по ветру, вы почти беспомощны. Вы не можете ни повернуть против ветра, ни распустить паруса, ни вообще поставить свою лодку в какое-либо безопасное положение в бушующем море. При сильной качке конец гика может зарыться в воду, и вас положит на борт. Каждый раз, когда вы поднимаетесь на гребень крутой волны, руль лодки выходит из воды, и нос её рыскает, создавая опасность переворота.

Гек, управлявший нашим шлюпом, был неплохим моряком, но по мере того, как усиливался ветер и сгущалась тьма, а волнение поднималось всё выше и выше, стало ясно, что только необыкновенная удача позволит нам благополучно добраться до корабля. Мы почти не набирали воды, разве что время от времени нас окатывало брызгами, но лодка очень опасно рыскала, взбираясь на высокие волны с белыми гребнями, и я боялся, что рано или поздно её развернёт так сильно, что даже при самом искусном владении рулём нас неизбежно перевернёт.

Было очень темно, я потерял из виду землю и не знал точно, в какой части залива мы были, когда случилась катастрофа. Шлюп поднялся на необычайно высокой волне, на мгновение завис на гребне, а затем, широко развернувшись вправо так, что руль был не в силах это остановить, нырнул боком во впадину между волн и сильно накренился влево, высоко задрав гик в штормовое небо. Когда я увидел, как грот-парус на мгновение дрогнул, хлопнул раз или два, а затем внезапно завернулся по ветру, я понял, что сейчас произойдет и закричал изо всех сил: «Гек, берегись! Гик!», а сам инстинктивно бросился на дно лодки, чтобы спастись от удара тяжелой снастью. С громким хлопком длинный гик со страшной силой пронесся от правого борта до левого, сбив за борт Боушера и сломав мачту. Шлюп остановился, запутавшись в парусах и снастях, и в следующее мгновение громадная волна обрушился на него, наполнив до краёв белой пеной. На секунду мне показалось, что судно тонет, но когда я поднялся на корточки и протёр глаза от соленой воды, то увидел, что оно заполнено водой меньше, чем наполовину, и если мы будем быстро и энергично вычерпывать воду, то сможем удержать его на плаву.

– Выливай воду! Быстро! Шляпами! – крикнул я и стал вычерпывать воду своим меховым капюшоном.

Как оказалось, восемь человек, отчаянно борющихся за свои жизни, с помощью только шляп и фуражек, могут за очень короткое время выбросить из лодки громадное количество воды, так что через пять-десять минут первая опасность потонуть миновала. Боушер, который был хорошим пловцом и не сильно пострадал от гика, забрался обратно в лодку, мы срезали стоячий такелаж, освободили шлюп от путаницы снастей и подняли на борт промокший грот, затем, привязав его угол к обрубку мачты, мы расправили парусину так, чтобы она наполнился ветром и дал лодке возможность слушаться руля. Под влиянием этого лоскутка ткани шлюп медленно развернулся поперёк волн, его перестало захлёстывать и, отжав наши шапки и одежду, мы, наконец, вздохнули свободнее.

Когда первое потрясение прошло и ко мне вернулось самообладание, я постарался как можно хладнокровнее оценить наши шансы на благополучный исход. Положение казалось почти безнадёжным. Мы плыли в лодке без весел и компаса, без кусочка еды и глотка воды, и нас уносило в море штормовым северо-восточным ветром. Было так темно, что мы не могли видеть землю ни с одной из сторон залива, не было никаких признаков «Онварда», и, по всей вероятности, нигде в Охотском море не было никакого другого судна. Ближайшая земля была в восьми или десяти милях от нас; мы дрейфовали от неё всё дальше и дальше, и в нашем незавидном состоянии не было ни малейшего шанса добраться до суши. По всей вероятности, наш шлюп не переживёт ночи при таком шторме, и даже если он останется на плаву до утра, мы окажемся далеко в море, не имея ни еды, ни питья и никакой надежды быть подобранными. Если направление ветра не менялось, то выходило, что мы миновали «Онвард» на расстояние не менее трех миль. У нас не было фонаря, которым мы могли бы привлечь внимание вахтенных, и даже если бы мы проплыли мимо корабля на расстоянии видимости, поскольку капитан не знал, что этой ночью мы направляемся к нему, то он и не подумал бы высматривать нас. Казалось, ни в одном направлении для нас не было ни малейшего проблеска надежды…