Дэн Гемайнхарт - Койот Санрайз [Невероятная гонка на школьном автобусе] [litres]

Вообще-то мне в жизни не доводилось слышать, чтобы на «доброе утро» отвечали «прости меня», и, надо признаться, меня это сбило с толку. Спросонья у меня в голове был туман. Наверно, либо Сальвадор меня плохо расслышал, либо я его? И поэтому я сказала:

– Я сказала: «Доброе утро».

Сальвадор кивнул:

– Ага, я услышал. Я просто решил, что сегодня первым делом скажу тебе: «Прости меня».

Я только глазами захлопала.

– Вчера я вел себя как придурок. Сам не знаю почему… на меня иногда находит. Строю из себя, ну, сам не знаю кого, типа меня как бы ничем не проймешь. Но это все для вида, а на самом деле мне вообще-то… Ну, в общем, я что хочу сказать… – Сальвадор умолк, нахмурился, начал снова, перешел на шепот: – Я знаю, что ты на меня разозлилась, и знаю, что это все только по моей вине, и я сегодня всю ночь не спал. Я не хотел, это самое, как говорится, нарушать твое уединение, вот и дожидался тебя тут, думал: вот выйдешь, а я у тебя попрошу прощения.

Я набрала в грудь воздуха, отчаянно пытаясь разжечь огонь обиды, только что полыхавший в моих глазах.

– Как-то непохоже, что ты всю ночь не спал.

– Ну, может, немножко задремал, – пробормотал он, потирая глаза.

– А почему шепотом? – спросила я.

Он показал на моего кота – на этого предателя, дрыхнущего на его коленях.

– Айван спит, – сказал он, и это меня снова взбесило: таким тоном, будто ответ и так понятен.

Я предположила, что, может быть, когда-нибудь сумею простить Сальвадора – я же все-таки вижу, что он раскаивается, а еще что он переживает за моего Айвана, единственного и неповторимого. Предположила: когда он прошептал имя моего кота, оскорбленный огонь в моих глазах потух, должно быть, бесповоротно. Но в то же время я предположила, что Сальвадору обо всем этом пока знать необязательно. Нет ничего дурного в том, чтобы дать кое-кому понять: одним «прости меня» он не отделается.

– Я в туалет, – сказала я и, высоко держа голову, зашагала дальше.

– Подожди, – зашептал Сальвадор. – Ну, значит, помирились? Ты меня простила… Койот?

Ну надо же, додумался. Добавил «Койот». Ловко проделано. Мог бы просто спросить: «Ты меня простила?» Но он добавил «Койот» и произнес это тихо, но так, как и полагается. Не как последнюю фразу анекдота, а как самое настоящее имя. Как красивое имя. И, произнося его, он не просто называл меня по имени, а говорил глазами и голосом: «Это твое имя, и именно так я должен был его произнести, и именно так я буду его произносить всегда, начиная с сегодняшнего дня».

– Что ж, – сказала я ему, возможно, даже не удержавшись от легкой усмешки. – Скажем так: я не «ни за что тебя не прощу, Сальвадор Вега».

И с этими словами я ушла и оставила его сидеть там, где он сидел в компании моего кота, потому что уже пора было будить Родео и проехать еще пару сотен миль. И, кстати, я не лукавила – мне действительно надо было в туалет, и срочно.

Иногда, когда едешь по трассе долго-долго, и асфальт под тобой гудит, и солнце светит в окна сбоку, а весь остальной мир сливается за стеклами в неразличимую полосу, происходит что-то волшебное. Нет. Слово «волшебное» тут не к месту. «Волшебное» звучит фальшиво, это что-то мишурное, что-то миленькое. А это ощущение, то, о котором я говорю, – чуть ли не полная противоположность мишуре и фальши. Оно искреннее, глубокое и неизменно ровное, как сглаженная рекой галька. Вот что это за ощущение: ты как будто взлетаешь, как бы воспаряешь над землей, и шоссе остается далеко внизу, словно минута, которая сейчас для тебя протекает, взмывает ввысь, отрываясь от всей твоей остальной жизни – от прошлого и будущего. В эту минуту тебе абсолютно все равно, где ты была только что и где будешь вскоре; ты ненадолго – успеваешь разве что сделать несколько вдохов и выдохов – оказываешься одновременно повсюду и нигде, и чувствуешь, как душа открывается чему-то главному, какой-то истине, которая почти постоянно таится от людей. Все равно как научиться ездить на велосипеде: мир, который только что вихлялся вокруг тебя влево-вправо, вдруг совершенно нежданно выравнивается, нащупывает размеренный, гармоничный ритм, и устанавливается равновесие, которое чувствуешь даже костями, равновесие, о котором и знать не знаешь, пока оно не установится в тебе и вокруг тебя; ты больше не падаешь – нет, теперь ты летишь, и вокруг все поет, и вокруг все становится всамделишное, оно, что называется, «дышит подлинностью». Вот какое оно, это ощущение, о котором я говорю.