Василий Боткин - Письма об Испании

(Для чего идешь ты, добрый молодец, в страну шапок? [88]Для чего оставляешь сферы удовольствий и радости, наполняющие рощи Альамбры?)

(Должен я следовать за стопами моего сеньора дона Энрике [89], который поехал посмотреть на прекрасные чудеса Сиерры-Сагры).

(И ты мог без страху оставить твою милую супругу, подобную прекрасному утру? Тебя не тронул ее плач? Или не хороша твоя сеньора?)

(Она очаровательнее, чем роза весной, — и теперь мне больше хочется ее соблазнительной улыбки, чем красного вина из Караваки).

Потом слуга спросил у Диего, женат ли он. Диего отвечал, что нет, и рассказал, все стихами же и под мелодию фанданго, что у него есть любезная и что она хотя бедна, но очень хороша.

(Есть у меня жемчуг и брильянты, есть серебро, слоновая кость и золотые ткани — все есть у меня в изобилье, если ты меня любишь, дитя души моей).

(Ах, твой гранатовый ротик прекраснее и слаще, чем свежесть утра, которая ложится в мае на лилии. Ароматен воздух, которым ты дышишь).

(Как луч молнии с неба раздробляет гордые пальмы, так сжигают все души твои огненные взгляды. Да будут благословенны прекрасные глаза твои!)

(Снег Сиерры сравняется ли, например, с свежестью и белизною грудей твои!, которые охватывает твоя простая сорочка?)

Говорят, что в Испании народ беден, невежествен, полон суеверия и предрассудков, что просвещение в нее не проникло. Так по крайней мере думает вся Европа. Но поставьте этого невежественного испанского мужика рядом с французским, немецким, даже с английским мужиком и вы удивитесь его натуральному достоинству, его деликатным манерам и его языку, правильному, чистому. Низшее сословие здесь несравненно образованнее низших сословий в Европе; только под этим словом не должно понимать книжное образование, а образование, составившееся из нравов, обычаев, преданий, — так сказать, историческое образование, которое в испанском народе несравненно сильнее, глубже, нежели во всех других народах Европы. Это образование всей натуры человека, а не одной только головы. Уже довольно указать на то, что ни один народ не имеет такой богатой, поэтической литературы, как испанцы; народная поэзия их живет не в книгах, а в непрерывном изустном рассказе. Отсюда его способность к импровизации, которую можно объяснить только именно богатством народной поэзии, заучая которую народ непосредственно научается владеть своим языком. Решительно во многом испанцы составляют исключение (в самом лучшем смысле этого слова) из прочих народов Европы, и к ним всего меньше прилагаются те общие теории и определения, которыми книжные умы так любят играть в политику и историю.

Я забыл сказать, что на другой же день после своего приезда в Гранаду я оставил гостиницу и нанял себе квартиру в доме, стоящем близ оврага между Альамброй и Хенералифе. Комната моя очень проста: выбеленные стены при малейшем прикосновении к ним марают; кое-как сколоченная из досок кровать, два деревянных стула; да каменном полу мягкий плетенный из соломы ковер; дощатый столик — но на нем каждое утро является в стакане букет свежих цветов благодаря любезности двух хозяйских дочерей, которые смотрят за моей комнатой и держат ее в удивительной чистоте. Вид с моего балкона на всю отлогость Сиерры-Невады и на равнину. Часто, при закате солнца, облокотясь на перилы, засматриваюсь я на расстилающуюся передо мной обаятельную картину, облитую горячим, южным освещением. Как раскаленное добела железо, горит снеговая вершина Сиерры-Невады на голубом небе; розовый, волнующийся пар прозрачной пеленой лежит внизу над городом и зеленою гущею равнины; далее в светло-голубом тумане горные цепи. Угловатая вершина Сиерры-Эльвиры, за которую опускается солнце, словно облитая пылающим золотом, бросает вокруг себя лиловые тени… Все — небо и земля — горит и тает в невыразимой лучезарности… От меня в пяти минутах мавританский дворец и Хенералифе с своим густым, заброшенным садом, куда, раз заплатив сторожу, я получил вход во всякое время. Там я всякий день ем виноград. Какое наслаждение есть прямо с дерева эти грозды, еще покрытые матовою, инистою свежестью утра! Я с жадностью насматриваюсь на эту долину, на эти чудными цветами переливающиеся горы, на Альамбру, вдыхаю в себя прохладу ее садов и фонтанов и думаю, как бы сделать, чтобы все это навсегда живо запечатлелось в моей душе, чтоб мне всегда можно было помнить об этом рае, который, бог знает, приведется ли мне еще увидеть… Бывают целые дни, когда я со всею искренностию сочувствую скорби этого мавра, изгоняемого из Гранады, и по целым часам повторяю его жалобу: