Василий Боткин - Письма об Испании

— Из какого ты народа? — спросил меня старый мавр.

— Я русский, — отвечал я.

— Об этом народе я никогда не слыхал. А зачем едешь в Танхер?

— Из любопытства, посмотреть вашу землю.

Мавр подумал несколько и потом медленно проговорил, с тем величавым, спокойным достоинством, которое принадлежит одному Востоку:

— Аллах велик! Никто не может знать, какой дорогой он ведет его. Но сохрани аллах, чтоб я мог оставить свою землю из любопытства видеть другие земли. Мы, мусульмане, ездим только по делам или по предписанию пророка в Мекку, где ключ всех законов.

Между тем мавры закурили трубки и в кружок подсели к старику. Случившийся возле меня был красивый мужчина, лет 30, но он знал по-испански лишь несколько слов, так что вопрос мой — много ли у него жен? — должен был повторить ему еврей по-арабски. Мавр с самодовольствием ответил мне, мешая испанские слова с арабскими и добавляя знаками, что в Феце у него три жены: одна для хозяйства, другую взял он потому, что она очень хороша собой, а третья негритянка, — о ней мавр отзывался с особенным чувством, хваля ее пламенные качества. Как молчаливы были мавры днем, так сделались болтливы между собою вечером. Они говорили все вместе, не слушая один другого и сильно махая руками. Иногда кто-нибудь из них запевал что-то гнусливым голосом и словно декламировал, отчего все сильно смеялись. Потом один, казалось, овладел разговором, и все стали слушать его очень внимательно. Явно было, что он рассказывал что-то. Еврей наш, знавший по-арабски (он был родом из Танхера), тоже внимательно слушал.

— Что говорит мавр? — спросил я еврея.

— Он рассказывает сказку.

— Ах, пожалуйста, запомните ее хорошенько и расскажите потом мне.

— Извольте.

Но сказка была страшно длинна. Судно наше не шелохнулось. Ночь была такая тихая, что до нас донесся чуть слышный выстрел вечерней пушки в Гибралтаре. Звезды ярко горели. Любуясь фосфорическим блеском моря, я задремал. Середь ночи морской туман сделался так влажен, что мой плащ промок и я проснулся от холода. Мавры и матросы спали, и на палубе нашего судна раздавался могучий храп.

Утро обмануло ожидания нашего капитана. Ветер встал сильный, но противный, так что нам невозможно было отойти от Тарифы. На этот раз капитан отпустил нас в город, говоря, что ветер не изменится до вечера, но чтоб на ночь мы приходили на судно. Француз, я и еврей отправились в Тарифу, и за завтраком же в кофейной я попросил еврея рассказать мне сказку мавра. Мне показалась она такою интересною по своей бестолковой оригинальности, что я тут же записал ее. Вот она.

«В древние времена в Аммаре жил погонщик верблюдов по имени Хамед-бен-Солиман. Почувствовав, что конец его приближается, призвал он к себе свою жену и своего маленького сына и так сказал им: „Лала-Кабура, мне остается жить немного часов, и я расстаюсь с вами, скорбя, что бог не удостоил меня окончить воспитание моего сына. Мулей-Абсалам умнейший малый и обещает быть чем-то необыкновенным. Но злые джинны зарятся на него и стараются его погубить; потому береги его и смотри за ним, дабы род мой не был потерян“.

«И когда сказал он это, схватили его столь сильные боли, что он уже не мог более выговорить ни слова. Лала-Кабура распустила свои волосы и закричала на весь Аммар: „Какая женщина имела столь красивого мужа, как Хамед-бен-Солиман? Был ли когда человек, который умел так обертывать голову кисеей и носить так свой гаик? [52]Где найдут такого погонщика, которого верблюды будут так слушаться, как слушались моего Хамеда-бен-Солимана?“. Все соседи и соседки сожалели о человеке и проводили его на кладбище.

«Мулей-Абсалам был еще мальчиком, когда случилось это печальное событие. Он был очень тих и от самого рождения своего ничего не говорил, кроме „аллагу-акбар“ (бог велик). Когда люди порицали за его чрезмерную молчаливость и насмехались над ним, отец его всегда говаривал: „Говорите, что хотите; я разделяю мысли моего сына; молчать лучше, чем говорить, и из десяти слов едва ли десятое слово угодно богу“. Но Мулей-Абсалам казался равнодушным ко всему, что около него происходило, и, когда умирал его отец, он, как видели то соседки, пристально смотрел вперед себя, выпуча глаза, и спокойно жевал старые финики. Мать, услышав, что его порицали за это, осердилась и сказала: „Говорите, что хотите; разве пророк не сказал, что достойно человека побеждать свою печаль? Разве великий Омар не усмехнулся, когда умер отец его, и не воскликнул: блаженны мертвые?“. И люди, слышавшие такие ее речи, качали головой и шли своею дорогой.