Василий Боткин - Письма об Испании

Пароход, на котором я взял место до Гибралтара, должен был идти из Кадиса в пять часов вечера; но море так разволновалось, что час, назначенный для отъезда, давно прошел, а на пароходе и огня не думали разводить. Все пассажиры были уже на борте; но капитан говорил, что ранее полуночи он не надеется сняться с якоря. На палубе ветер страшно свистел между снастями, собранными парусами и дул с такою силою, что мой плащ нисколько не защищал меня от его пронзительности. Я сошел в залу: там один пассажир сел было за фортепьяно, но качка заставляла его вдруг нападать на такие неожиданно дикие аккорды, что он принужден был бросить играть. Я взял было книгу, но движение корабля так качало лампу, что не было никакой возможности читать: глаза ломило от напряжения. Ничего другого не оставалось, как лечь спать. У иных начиналась уже морская болезнь. Волны бросали пароход во все стороны; сотрясения от якорной цепи были так сильны, что и спать не было возможности. Соскучась вертеться в койке, я снова оделся и пошел наверх. На палубе была мертвая тишина; один только вахтенный ходил взад и вперед; огня в машине еще не разводили. Небо было совершенно ясно; ветер стих, но волнение нисколько не уменьшалось; волны сверкали сильным фосфорическим блеском, с страшным гулом ударяясь в стены Кадиса. Облокотясь на борт, долго смотрел я на темную, фосфорически сверкающую, суровую массу воды, уходившую в черную, зловещую даль; вдали кое-где виднелись в разные стороны качавшиеся мачты судов. На городских часах пробило полночь. Мне становилось скучно и уныло на душе; нигде ничтожность человеческого существования перед этой всеобъемлющей, неодолимой жизнию природы не делается так очевидною и ощутительною, как на море. Могучая жизнь стихий, пробуждая сначала энтузиазм, сжимает потом сердце скорбным, тяжким чувством своего бессилия и ничтожности. А человек вообразил себе, что он царь природы, тогда как самые мудрейшие из людей суть только послушные рабы ее или робкие подражатели. Ветер стал подниматься, сырой и студеный; я опять сошел в залу и на этот раз уснул. Меня разбудил стук поднимаемого якоря и гул вырывающегося пара; было уже пять часов утра. На палубе все было в движении; скоро пароход тронулся.

Попутный ветер, резкий и пронзительный, дул в наши паруса; море сильно волновалось, и не прошло получаса, как бо́льшая часть пассажиров страдала морской болезнью. Испытав уже несколько бурь на море (а особенно раз у берегов Голландии бурю, продолжавшуюся двое суток), я привык к качке корабля и не страдаю тошнотою. Между тем звезды понемногу скрывались, красноватая полоса на востоке становилась шире и пурпуровее; белая пена волн покрылась нежным розовым отливом, он постепенно становился гуще и гуще и скоро перешел в пурпур, по которому вдруг пронесся золотистый блеск… солнце показалось. Хорош был в эту минуту вид сильно взволнованного моря. Пенившиеся верхи волн словно были из кипящего золота; в темных углублениях, между волнами, сверкало голубое, пурпуровое, желтое пламя: в эту минуту океан походил на необъятный котел с кипящим, сверкающим разными цветами металлом. Капитан велел поднять большой парус, и пароход наш летел, врезываясь в клубящуюся пену волн. Скоро после полудня мы начали сворачивать из океана в пролив, и вдали завиднелись скалы Гибралтара. Небо было ярко и совершенно чисто, только над африканским берегом лежала масса белых облаков. Вдруг эта масса начала расти с необычайною быстротою и постепенно чернеть. Ветер упал; волны, стремившиеся по его направлению в одну сторону, стали перемешиваться, сшибались одна с другой, били в одно время во все стороны парохода: явно было, что ветер изменялся — не прошло десяти минут, как подул поминутно усиливающийся со стороны Африки; с ним с ужасающею быстротою неслась на нас та белая масса облаков, которая стала теперь грозною тучею. Я взглянул вверх: она была уже над нами и так черна, что дым парохода не заметен был на ней; вдруг яркая молния разрезала ее в нескольких местах, и гром с оглушительным треском разразился над нашими головами. Несколько матросов бросились по веревочным лестницам сбирать паруса, другие принялись ставить на мачтах громовые отводы; первый лейтенант сам взялся за руль, к нему на помощь бросились двое самых сильных матросов. В эту минуту послышалось глухое, быстро усиливавшееся шипение; я взглянул направо: с этой стороны моря быстро рос над нами громадный вал; гребень его становился все острее и прозрачнее; потом вал вогнулся внутрь дугою и упал на пароход с страшною, оглушительною силою; за этим валом рос другой еще выше и также опрокинулся; пароход тяжело опустился в глубь, образовавшуюся между этими громадами, и тотчас же был снова поднят новым восходившим валом так высоко, что колеса едва касались воды, и с ним снова полетел стремглав в глубь… Волны перебрасывались через борт; пена, срываемая ветром с вершин валов, разлеталась и падала белым, шипучим дождем, как пролитое на стол шампанское. Я уже был давно промочен насквозь и сошел вниз: стулья и столы там были опрокинуты, лампы разбиты; в этой зловонной духоте невозможно было дышать; кроме того, удары волн о борты парохода отдавались внизу как удары таранов: пароход весь трещал и скрыпел. После великолепного вида бурного моря не было возможности оставаться в этой душной тюрьме: здесь торжественность бури отдавалась только ударами волн, потрясавшими все существо парохода, и тяжким, зловещим скрыпом массивного его корпуса; в иную минуту точно он надламывался. В койке невозможно было лежать иначе, как держась обеими руками за края ее, чтоб не быть выброшену взмахами качки. Буря отзывалась здесь уныло и грозно, лишенная величия своих стихий. На душе стало становиться тоскливо; я опять кое-как вскарабкался по лестнице на палубу, охватил обеими руками одну из толстых веревок снастей и предоставил волнам обливать меня сколько им угодно. Туча все еще висела над нами, черная и крутящаяся; по-прежнему яркая молния беспрестанно вилась по ней; валы шли один за другим горами; вся сторона к Африке была одним вьющимся мраком, а на противоположной стороне небо было чисто, ясно, спокойно, и испанский берег ярко освещен был солнцем. Пароход наш как мячик прыгал между волнами, то сбрасываемый в разверзающуюся глубину, то взлетая на вершину валов: машина кряхтела и пыхтела, словно готовилась лопнуть; вся основа парохода дрожала и трещала. То опрокидывало его на сторону, так что одна половина его окунывалась в воду и поднявшееся колесо на другой стороне попусту вертелось в воздухе. Узкость пролива удесятеряла силу и напор валов; ветер с визгом свистел между снастями, валы один за другим с оглушающим гулом опрокидывались на палубу, гром раздавался без умолку. Во всем этом было дикое, уничтожающее величие. Несколько парусных судов, шедших по одному направлению с нами, старались с самого начала бури выбраться в открытое море, чтоб не разбиться о берега; но одно судно находилось еще между нашим пароходом и берегом и тщетно старалось выбраться на широту пролива: волны и ветер все больше и больше прибивали его к берегу. Вот оно остановилось и несколько минут качалось на одном и том же месте — верно, бросило якорь; но потом опять быстро понеслось к берегу — верно, якорный канат лопнул. Мы видели, как оно выставило флаг, просящий о помощи; но пароход наш не мог идти к нему на помощь: подойдя ближе к берегу, он сам был бы в опасности разбиться о береговые отмели. Вдруг судно исчезло под волнами, и тотчас же снова показался его темный остов, но на нем не видно было и признака мачт… судно разбилось… крик экипажа не донесся до нас!