Василий Боткин - Письма об Испании

Можете представить себе, какое наслаждение испытываешь перед картиною такого мастера! В Мурильо невообразимое отсутствие всего условного, типического, рутинного, это такая свобода и смелость, о которых итальянская школа не имела понятия; словом, это природа во всей своей индивидуальности, яркой жизни, проникнутая поэзиею сердца, идеальностию, но не условною, не теоретическою или сверхъестественною, а глубоко человеческою идеальностию, понятною всякому простому, неопытному глазу, идеальностию восторженного чувства, экстаза. В церкви городской больницы (de la Caridad), бывшем монастыре, есть между прочими картинами Мурильо одна колоссальная: Моисей, в пустыне источающий воду из скалы, или, как здесь называют ее: el cuadro de las aguas [39]. Никогда не видал я на полотне такого вдохновенного лица, как лицо Моисея. Картина состоит из 28 фигур в натуральную величину и исполнена поразительной истины. Моисей посреди картины, чудо только что совершилось, вода так живо стремится из скалы, что хочется прислушаться к журчанью ее; голова Моисея обращена кверху, руки воздеты к небу, лицо горит вдохновением; в эту минуту из черных облаков падает необыкновенный свет, освещая собой главную сцену. Аарон стоит вправо от Моисея в созерцательном удивлении. Эта главная группа окружена людьми и животными, стремящимися утолить жажду: каждая фигура есть отдельная картина, исполненная истины, драматизма и высочайшего мастерства.

Но, наконец, не покажется ли вам мой энтузиазм к Мурильо подозрительным или, по крайней мере, слишком наивным? Да и не пора ли мне пощадить вашу снисходительность: сам же я сначала заговорил о скуке читать описания картин, а теперь рассказываю на нескольких страницах о Мурильо… В оправдание свое скажу только одно: мне хотелось разделить с вами мое наслаждение. В этой же церкви de la Caridad похоронен дон Хуан де Марини {205} , сделавшийся впоследствии в Европе таким знаменитым, фантастическим лицом благодаря поэтам. Такова всегда история образования мифических представлений! Этот веселый caballero жил в Севилье (в XVI веке), был большой гуляка, имел много любовных похождений, но под старость раскаялся в своих грехах и умер самым прозаическим образом в постели, изъявив желание быть похороненным в дверях церкви de la Caridad, чтоб набожные люди проходили по его могиле. А в уважение раскаяния дона Хуана монахи похоронили его внутри церкви. Здесь же видел я странную картину Хуана Вальдеса {206} : художник хотел, конечно, изобразить переходимость земного величия и представил трупы королей и пап в полном гниении, покрытые толстыми белыми червями, которые словно копышатся в рыхлых телах, приподнимая свои красные головки. Все это написано превосходно, с такою поразительною натуральностию, что глаза сами собой отворачиваются, и странное впечатление остается на душе перед этою гадкою, но неизбежною перспективой…

В Севилье в редком доме нет нескольких отличных картин; но самое замечательное собрание принадлежит дому Анисето Браво; этот страстный диллетант купил дом, в котором жил и умер Мурильо, и собрал в нем превосходную галерею картин исключительно одной севильской школы. Он водил меня по ней с самым обязательным радушием, наслаждаясь моим удивлением. Я видел тут превосходные картины художников, имена которых совершенно неизвестны в Европе. Дон Анисето — самый ревностный испанец, и для него весь мир существует только в Испании. Впрочем, все испанцы таковы. Нет народа, который бы с большим негодованием бранил, всячески порицал свою страну, видел в ней только одно дурное, и в то же время я не знаю народа, более гордящегося своею национальностию. Особенно иностранцу надобно быть осторожным при этом негодовании испанцев, если он хочет сохранить себе радушие своих здешних приятелей: пусть только присоединит он свой голос к их страстным порицаниям, то, при всей изящной вежливости испанцев, он тотчас же увидит, с какою враждебностию смотрят они на все иностранное и как каждый здесь от всей души убежден, что все, что ни пишут в Европе об Испании, есть вздор и ложь. По их словам, Испания и богата, и сильна, и промышленна: стоит только устроить хорошее правительство, и Испании некуда будет деваться от благоденствия. Но при слове «правительство» тотчас же начинаются разногласия. «Умеренные» ненавидят правительство прогрессистов, прогрессисты — правительство умеренных. Трудно представить, до какой степени сильны здесь политические ненависти: один адвокат в Мадрите признавался мне, что теперь в кофейных нельзя ни о чем другом говорить, как о театре и самых пустых предметах; всякий разговор, касающийся политики, ведет к ссорам и неприятностям, и самые искренние друзья становятся врагами. И, к сожалению, должно сказать, что причина этому не столько убеждения, сколько места и жалованья. Здесь не только каждое новое министерство, то есть каждая торжествующая партия, но просто каждый новый министр непременно отставляет чиновников своего предшественника и помещает на их место своих. Замечательно; что испанский министр не определяет от своего имени ни одного даже самого мелкого чиновника, а все это делается по-прежнему, от имени королевской власти. Казалось бы, что утверждение королевы должно упрочивать чиновников на занимаемых ими местах. Нисколько: первый новый министр одним почерком пера переменяет весь свой департамент; но так как, по испанским привычкам, все, что делается от имени королевы, должно оставаться непременным, то выключенные чиновники (здесь, разумеется, чинов нет, я употребляю это название для ясности; здесь чиновник есть empleado, то есть имеющий должность, место) все-таки сохраняют свое звание чиновников, empleados, с правом на половинное жалованье, между тем как места их заняты другими чиновниками, получающими жалованье. Вследствие этого здесь два класса чиновников: cesantes, отставные, и jubilados, находящиеся в действительной службе с жалованьем {207} , из которого, сказать мимоходом, в иной год они получают половину, а в иной треть. Можете представить, какую огромную массу составляет здесь класс чиновничий! Иной был в должности месяца два, три, и остается на всю жизнь чиновником, empleado, с правом на половинное жалованье. Конечно, оно, при ужасном расстройстве финансов, никогда им не выдается, и право это в сущности ничего не значит, но тем не менее оно существует по закону. При наследованном испанцами от их средних веков пренебрежении к торговле и промышленности, при настоящей их ничтожности в Испании, а всего более от того, что торговля и промышленность требуют постоянной и упорной деятельности, к которой испанцы не привыкли, здесь всякий, получивший хоть самое малейшее воспитание или просто знающий только читать и писать, непременно метит в чиновники, примыкается к какой-либо партии или просто к человеку в ходу, наконец, добивается места, теряет его при первой министерской перемене и, оставшись с званием empleado и с надеждою опять когда-нибудь, при политическом перевороте, получить себе место, уже не занимается никаким делом, во-первых, потому, что праздность по испанским понятиям благороднее работы и тем более — ремесла́, а во-вторых, потому, что звание чиновника дает ему в обществе и в его партии некоторый вес. Это главные двигатели политических партий, и масса чиновников всего более поддерживает политическое волнение Испании. То же самое и в армии: восстания и временные торжества одной партии над другою перемешали в армии всю военную иерархию. С одной стороны, провинцияльные хунты во время своих pronunciamientos раздавали чины офицеров и полковников людям, которые иногда вовсе не были в военной службе, с другой — Христина, выгоняя Эспартеро в 1843 году {208} , дала штаб- и обер-офицерам двойное повышение; а все офицеры, в преданности которых «умеренная» партия не была уверена, получили бессрочный отпуск, конечно с правом на половинное жалованье, но им не выдают и солдатского пайка на прокормление себя. С своей армией в 100 ‹тысяч› человек Испания имеет офицеров и генералов с лишком на 700-тысячную армию. То же самое и в судопроизводстве: в 1840 году, например, Эспартеро, после изгнания Христины {209} принужденный распустить часть армии по неимению в казне денег на жалованье и содержание ее, для утишения негодования отставленных офицеров разместил множество из них по судам судьями да, кроме того, издал постановление, по которому молодым офицерам зачиталось по судейской иерархии все время, проведенное ими в армии. Конечно, правосудие испанское от этого нисколько не потеряло, но в глазах народа и общества звание судьи утратило свой прежний авторитет, когда увидели, что всякий офицер может быть судьею.