Николай Шпанов - Старая тетрадь

— Совсем не то, что ты думаешь. — Дальше я не знал, что сказать. По ряду причин я не мог назвать ей имя Гуннара и пробормотал первое, что пришло в голову: — Это же я сам себя надушил.

— Ты воображаешь, что я тебя ревную? — крикнула она, повернувшись ко мне, и я увидел ее красные от слез глаза. — Ну конечно, сам! Я так и знала. Достать «Кариоку» и… Сам!.. О! Сам, сам…

Она схватила шляпу и убежала.

Идти за нею к ее матери я не мог. Ведь я находился на нелегальном положении, а в том доме можно было столкнуться с кем угодно.

На рассвете я сел на пароход, не простившись с Анни.

Так из-за какой-то глупой «Кариоки» расстроилась наша свадьба. А ведь мы собирались ее отпраздновать, когда я вернусь.

Может быть, оно и к лучшему? Была ли мне парой дочь богатой судовладелицы? Кто знает, вышло ли бы что-нибудь из нашей жизни, если бы эта свадьба не расстроилась? Смогла ли бы Анни пойти моим нелегким путем?.. Во всяком случае в течение двадцати лет я старался утешиться поговоркой: «Что ни случается — все к лучшему». И все-таки продолжал хранить карточку Анни. Только теперь я понял: в этом не было нужды.

В последний раз я поглядел на изображение белокурой головки и медленно разорвал фотографию. Сидя на корточках перед чемоданом, я рвал ее все мельче и мельче, когда услышал стук в дверь. Не оборачиваясь, я еще ниже склонился над чемоданом, чтобы скрыть лицо:

— Войдите.

Дверь отворилась. По полу твердо застучали высокие каблуки.

— Я горничная вашего этажа.

Я продолжал копаться в чемодане, чтобы не оборачиваться.

— У вас большая комната, — сказала она.

— Да, — ответил я неопределенно.

— У вас лучшая комната в отеле… А теперь столько приезжих, как никогда…

— Да.

— Разрешите постелить на диване?

— Мневсе равно.

— Если бы вы не возражали! — умоляюще сказала горничная.

— Делайтечто хотите.

— Благодарю вас.

— Послушайте, — крикнул я ей вслед. — Выкиньте, пожалуйста, это.

Не глядя на нее, я высыпал ей на ладонь обрывки фотографии, которые все еще сжимал в кулаке.

За дверью послышался голос горничной:

— Он согласен.

На пороге показался высокий худой мужчина.

— Очень вам благодарен. Всего одну ночь. Ни одной свободной комнаты… — И, войдя, виновато повторил: — Всего одну ночь… Но, может быть, вам неприятно?

Вместо ответа я подбежал и обнял его. Передо мною был Гуннар! Я не мог не узнать его, хотя почти четверть века отделяли нас от последней встречи.

Моя борода и седины, видимо, мешали ему понять, кто с такой радостью повис у него на шее.

Я назвал себя…

Сидя в кафе, мы вспоминали. Мы бродили по улицам под дождем и снова вспоминали. Вечером, когда мы уже лежали в постелях с последними трубками в зубах, мы все еще вспоминали. Гуннар рассказывал, как прожил эти двадцать лет. Он развелся с женой. Это случилось давно. Вскоре после моего отъезда. Это освободило его. Если бы он не был свободен, ему, может быть, не удалось бы попасть и на войну, не довелось бы принять участие в великой борьбе за новую жизнь.

Теперь он был счастлив и весел, как бывало смолоду.

— Ведь я приехал сюда, чтобы жениться.

— Ты?!

Не скрывая удивления, я посмотрел на его седые виски,

— Разве в этом дело? — усмехнулся он. — Завтра я тебя познакомлю с ней. Ты увидишь, что это за женщина.

— Ну, ну, — покачал я головой.

В душе я завидовал ему. Я перевел разговор на воспоминания о фронте.Он говорил о нем так же весело и бодро, как обо всем и всегда говаривал наш прежний Гуннар.

— Если хочешь, я расскажу тебе, как это вышло…

— Что?

— А вот это… с ней.

Мы снова набили трубки.

Гуннар стал рассказывать:

«Мы продвигались с боями. Ростепель задерживала наше наступление. Игра в американскую дуэль в лесу, где мы по очереди с противником изображали собою цель для неожиданного выстрела, на время прервалась. Противник отгородился от нас несколькими рядами колючей проволоки, наскоро протянутой по пенькам срубленных деревьев.

Было время, когда мы жадно ждали тепла. Но теперь оно не доставляло нам радости. Проваливаясь в снег, мы оказывались в воде. Под нами было болото. Иногда — лесное озеро.

За день мы промокли до нитки. К вечеру от людей, лежащих у костра, шел густой пар. Крепко пахло намокшей шерстью. Ночью, когда костров жечь нельзя было, обувь замерзала и стучала, как деревянные сабо. Куртки, напитавшись водой, были жестки и тяжелы, как латы… Да, становилось неуютно.

Днем наше сторожевое охранение сидело на деревьях по краям просеки. Ночью мы высылали дозор под самую проволоку.