Роберт Стивенсон - В южных морях

Хороший способ оценить масштабы уменьшения населения — отправиться пешком из Анахо в Хатихеу, расположенную на берегу соседней бухты. Дорога красивая, но очень крутая. Мы, казалось, едва миновали заброшенный дом, расположенный в Анахо выше всех, как уже глядели с головокружительной высоты на его крышу; «Каско» в бухте казалась совсем маленькой, и вскоре через лощину Тари виднелась тучкой на горизонте Уа-хуна. Перевалив через вершину, где дул холодный ветер, свистел в похожей на тростник траве и трепал похожие на траву листья пандануса, мы неожиданно вошли, словно через дверь, в соседнюю долину и бухту Хатихеу. Горы чашей охватывают ее с трех сторон. С четвертой этот превратившийся в руины крепостной вал спускается к морю нависающими разбросанными скалами, представляя собой единственный проход к голубой бухте. В этой долине густо растут красивые полезные деревья — апельсиновые, хлебные, кокосовые пальмы, островной каштан, не приносящие пользы банан и сосна. Четыре никогда не пересыхающих ручья орошают долину, поэтому она всегда зеленеет; и вдоль русла одного, затем другого длинная дорога ведет вниз по склону в эту благословенную долину. Пение воды и привычный беспорядочный разброс валунов вызвали у нас сильное ощущение, что мы в родных краях, однако экзотическая листва, густые заросли пандануса, мощные стволы беньяна, бегающие в кустах черные свиньи и архитектура тропических домов рассеяли его прежде, чем мы успели им насладиться.

Дома на стороне обращенного к Хатихеу склона начинаются высоко, от этого зрелище пустых паэпаэ становится еще более унылым. Когда туземное жилище покинуто, то, что находится выше фундамента: пандусовая кровля, стены из плетня, нетвердая тропическая древесина — быстро гниет и разносится ветром. Ничего не происходит только с камнями террасы; и никакие развалины, пирамида из камней, каменный столб или скелет не могут произвести более сурового впечатления древности. Мы прошли, должно быть, мимо шести-восьми этих уже нежилых платформ. На главной дороге острова, там, где она пересекает долину Таипи, мистер Осборн сказал мне, что таких платформ десятки; и хотя дороги были проложены много позже их постройки, может быть, уже после того, как их покинули, они являются линиями, проведенными наобум через кусты. Лес по обе их стороны, должно быть, одинаково заполнен этими домами — памятниками целым семьям. Такие развалины являются строжайшим тапу [12], ни один туземец не должен к ним приближаться; они стали аванпостами царства могил. Должно быть, уцелевшим сотням, арьергарду умерших тысяч, должно казаться естественным и благочестивым обычаем не ступать ногой на эти очажные камни их предков. Собственно говоря, я думаю, что обычай этот основан на других, более зловещих представлениях. Однако дом, могилу, даже тело умершего маркизцы всегда высоко чтили. До недавнего времени труп иногда держали дома, каждый день обмазывали маслом и выставляли на солнце, пока в ходе последовательных, отвратительных стадий он не высыхал и не превращался в своеобразную мумию. Приношения кладут на могилы до сих пор. В Трейторс-Бэй мистер Осборн видел, как человек купил зеркало, чтобы положить на могилу сына. И это желание не допускать осквернения могил, бездумно проявленное в прокладывании новых дорог, является одной из главных причин ненависти туземцев к французам.

Маркизец взирает с ужасом на близящееся исчезновение его народа. Мысль о смерти неразлучна с ним за едой и пробуждается вместе с ним поутру, он живет под невыносимой тенью смерти и до того свыкся с мыслью о ней, что встречает ее приход с облегчением. Он даже не способен пережить оскорбление; разрывая мимолетную и беспорядочную любовную связь, он ищет утешения в могиле. Вешаться вошло в моду. Я слышал о троих висельниках на западной оконечности Хива-оа в первой половине 1888 года; но хотя это обычный способ самоубийства в других частях Южных морей, я не думаю, что он останется популярным на Маркизских островах. Для чувств маркизца гораздо более подходит отравление плодами эва, сулящее туземцу-самоубийце мучительную, небыструю смерть и оставляющее время для ритуалов последнего часа, которым он придает необычайно большое значение. При этом гроб может быть приготовлен, свиньи зарезаны, вопли плакальщиц уже раздаются на весь дом, и лишь тогда, не раньше, маркизец осознает свое торжество, его жизнь полностью завершена, его одеяния (как у Цезаря) приведены в порядок для последнего акта. Не хвалите никого, пока он жив, говорили древние; маркизской пародией этого высказывания может быть «не завидуйте никому, пока не услышите плакальщиц». Гроб, хотя пользоваться ими стали недавно, странным образом притягивает их внимание. Для маркизца зрелых лет он все равно что часы для европейского школьника. Королева Ваекеху десять лет докучала старейшинам, наконец ей недавно пошли навстречу — дали гроб, и теперь душа ее спокойна. Мне рассказывали о смешном примере этой озабоченности. Полинезийцы подвержены одной болезни скорее воли, чем тела. Я слышал, что на Таити у нее есть название эриматуа, но не смог найти этого слова в своем словаре. Один жандарм, месье Нуво, видя, как люди начинают поддаваться этому иллюзорному заболеванию, выгонял их из дома, вынуждал проделывать свои выходки на улице, и через два дня они исцелялись. Но вот еще более оригинальное лекарство: некий маркизец, умиравший от упадка духа — пожалуй, лучше сказать, слабости духа — при исполнении своего высшего желания, при одном только виде гроба воспрянул, выздоровел, отвел длань смерти и обрел способность еще годы заниматься своими делами — скажем, вырезать из дерева тики (идолов) или заплетать в косички бороды стариков. Из всего этого можно понять, как легко полинезийцы встречают смерть, когда она естественная. Я слышал об одном жутком и колоритном случае. Во время оспы в Хапаа один старик заразился этой болезнью, о выздоровлении он даже не думал; ему вырыли у обочины дороги могилу, и он жил в ней почти две недели, ел, пил и курил, с прохожими говорил главным образом о своем конце, совершенно не огорчаясь собственной участью и не думая о друзьях, которых заразил.