Юрий Давыдов - Иди полным ветром

Кокрен взглянул на Стогова.

– Вы, кажется, сомневаетесь? – обиженно спросил капитан, которому после стольких неудач и передряг казалось, что он и впрямь пустился во все тяжкие лишь для того только, чтобы удивить божий мир.

– Нет, нет, – поспешно сказал Стогов, – но согласитесь, поводов для сомнений достаточно. Впрочем, – он добродушно подмигнул, – чего не случается на свете! Особливо, ежели англичанин побьется об заклад.

– Вот именно, – осклабился Кокрен. – Я и сам на другой день страшно досадовал. Но что было делать? Дал слово – исполнить должно. Намерение мое сделалось известным. Я был львом дня.

– Я начал кое-что понимать, – с улыбкой заметил Стогов. – Европа, Петербург – и далее, далее. Но ведь вы сильно отклонились от Берингова пролива? Не так ли?

– Совершенно верно, но и этому есть причина. Под самый Новый год добрался я в Нижне-Колымск, где нашел экспедицию лейтенанта Врангеля.

– Врангеля?! – воскликнул Стогов. – Фердинанда Петровича? Да он мой приятель по корпусу! Что же, однако, он там делает, на этой Колыме? Что за экспедиция? Зачем? Мы в нашем захолустье и не слыхивали.

Кокрен рассказал.

– М-да, – промычал лейтенант, – завидное дело. Впрочем, он достоин. Он, знаете ли, еще в корпусе все об северных экспедициях мечтал. И готовился к ним. Бывало, из бани – прямо в снег ложился, зимой налегке ходил. Да-с, Фердинанд, Фердинанд… – задумчиво повторил Стогов. – Он достоин начальствовать этой важной экспедицией. И она, конечно, принесет ему славу.

– О, господин Врангель – отличный молодой человек, – сказал Кокрен. – Могу заверить, сэр, я не встречал джентльмена более подготовленного для выполнения той задачи, которую ему поручило ваше Адмиралтейство. Я всегда буду помнить этого достойнейшего офицера. Но как бы это все ни было хорошо и приятно, но именно там, на Колыме, меня постигла неудача. Я пробовал сговориться с чукчами, чтобы перебраться в Америку, но ничего не получилось.

– Что же теперь?

– Решил попасть в Петропавловск. Там надеюсь сесть на корабль, отходящий на остров Ситху или в другие русские владения за океаном, на северо-западном берегу Америки. Таков мой замысел, сэр, и я рад, что встретил в Охотске вас.

Наконец-то Стогову стало все ясно. Он уважительно посмотрел на Кокрена: что ни говори, а в отважности ему не откажешь.

– В Петропавловск я доставлю вас на моем бриге. А вот уж далее… – Он задумчиво постучал ножом по тарелке. – Придется дожидаться оказии. – И, положив нож, добавил: – Если вы не утомились, я охотно выслушал бы рассказ о путешествии к нашим берегам. Ведь путь-то долгонек, а?

– Это было, пожалуй, самое ужасное из всего, что я испытал в жизни, – нехотя отозвался Кокрен. – Нигде и никогда я так не страдал. Никогда и нигде! – Кокрен помолчал, потирая ладонью подбородок. – Да-с, дорогой Стогофф, – продолжал он, – вышли мы в путь с одним тунгусом. Питались только тем, что удавалось добыть охотой. А добывали редко и мало. Случалось, по трое-четверо суток ни крошки съестного. Спали в снегу. Проваливался я в такие холодные реки и озера, что ужаснее и вообразить трудно. Тунгус от меня сбежал. Почему? Не знаю. – Кокрен поморщился и махнул рукой. – Ну а теперь я в тепле и комфорте. И все позабыл! – заключил он почти весело.

Лейтенант Стогов сдержал слово: бриг привез в Петропавловск английского путешественника.

В Петропавловске лейтенант предложил ему зимовать под одной крышей. Кокрен согласился.

Единственным петропавловским домом, где было вечерами приятно и весело, был дом начальника Камчатской области капитана первого ранга Петра Ивановича Рикорда.

Петр Иванович, старый моряк, близкий друг Головнина, жил на Камчатке вот уже лет шесть-семь вместе с женой своей Людмилой Ивановной.

Забот у Петра Ивановича было немало. Но все они вскоре показались ему «пустыми хлопотами». Завел Петр Иванович полицию, журил исправников, когда замечал буйных во хмелю обывателей, а потом узнал, что и чины полицейские такие запивохи и драчуны, что самое им место в каталажке. Пробовал он облегчить участь камчадалов устройством казенных магазинов с мукой и порохом, да все одно купчишки ухитрялись обдирать туземцев по-прежнему. Сообразил Петр Иванович и лазарет, но лекари истребляли спирт, безбожно объедали больных, и ничего-то Рикорд поделать не мог. А если захаживал он в казармы матросских служителей, то там при всем желании придраться было не к чему.

Людмиле Ивановне тоже жилось скучно. Пробовала она заняться огородничеством и даже, надо сказать, преуспела в этом, да только огородничество не вполне ее занимало. Ждала, ждала она детей, но так и не дождалась. Не обзаведясь собственными чадами, Людмила Ивановна надумала нечто вроде пансиона. Собрала у себя под крылом четырех девочек-подростков; трое из них были дочери местных ремесленников, четвертая, Ксения, – дочь вдового священника Иоанна. Людмила Ивановна звала ее на украинский лад Оксинькой и только диву давалась, за что это господь наградил отца Иоанна такой «найкрайщей дивчиною». И точно, Оксинька, с ее худенькими, еще совсем детскими плечиками, с ее стройными ножками, наивными яркими глазами и отливающими медью волосами, была хороша, очень хороша.