Юрий Давыдов - Доктор Елисеев

И, раскурив сигару, капитан тоже облокотился о фальшборт. Елисеев отодвинулся. В этом движении чувствовалась неприязнь. Уго усмехнулся и закинул удочку:

– Вы, помнится, упоминали Александрию, синьор доктор?

– Да… Это ужасно…

Обугленные развалины Александрии действительно были ужасны, и Елисеев уехал оттуда удрученным. За несколько месяцев до его вторичного путешествия по Африке в Александрии возгорелось восстание против европейского засилья, и командир британской эскадры адмирал Сеймур обрушил на город такой артиллерийский ураган, что назвать это нападение пиратским значило бы жестоко оскорбить пиратов.

– Вы находите это ужасным? – Марчеллини со злобной иронией сломил брови и затянулся сигарой.

Елисеев покосился на него. Капитан в ту минуту смахивал на Мефистофеля.

– Не так ли? – допытывался Уго. – А не находите ли вы ужасными пепелища кавказских аулов и резню в Туркестане?

Елисеев резко выпрямился.

– Знаете что, – гневно процедил доктор. – Знаете что… Оставьте меня в покое. Это все у вас от бессонницы.

– У вас, вероятно, тоже, – с жестяным смешком ответил Марчеллини.

Елисеев ушел в каюту. Ему показалось, что там стало свежее. Он разделся донага и вытянулся на койке. А капитан «Принцессы Фатимы» так и остался в неведении, какими чарами зачаровал его пассажира некий Юнкер.

Не поведал капитану доктор Елисеев про тот зимний день 1879 года, когда он, студент-медик, желтый от недоедания, пахнущий формалином и дешевым табачищем, сидел в зале Географического общества и слушал, притаившись, отчет Василия Васильевича Юнкера. Не узнал Марчеллини и про то, как шел этот студент в своем пальтишке на рыбьем меху рядом с Василием Васильевичем – усталым и вежливым, шел, изливаясь сумбурно и сбивчиво в своей страсти к путешествиям; как потом долго сидел в своей бедняцкой каморке с ложем, напоминавшим рахметовское, с шатким столикам, на котором чесночная колбаса и кислый хлеб соседствовали с человеческим черепом и учебниками анатомии; как сидел он в этой каморке и завидовал Василию Васильевичу Юнкеру… Впрочем, и теперь, спустя годы, уже дипломированным доктором, обзаведясь глянцевитыми визитными карточками, отпечатанными в типографии Кноре, что на Кирочной, и круглой медной печаткой для рецептов, изготовленной в граверной Сидорова, что у Сенного рынка, и теперь еще Елисеев зачастую испытывал зависть к Василию Васильевичу. Не дача Юнкеров в Петергофе, не щегольской удобный экипаж, который следовал за Юнкером, возвращавшимся с заседания Географического общества, не вывески банкирского дома Юнкера, что со скромной солидностью поблескивали на Невском в Петербурге и на Кузнецком в Москве, нет, не они вызывали зависть Елисеева. Он завидовал тому, что Василий Васильевич, снаряжая свои экспедиции, не стеснялся в средствах, а путешествуя, никогда не заглядывал с тревогой в кошелек.

Елисеев вздохнул и натянул на себя простыню. Нда-с, а ты, дружок, строчишь журнальные статьи и бегаешь по редакциям. Гонорар же, известно, что свидание с любимой: ждешь долго, проходит незаметно… Разумеется, врачей в империи меньше, чем исправников или, скажем, попов. Можно бы осесть в любом уездном городишке с заплесневелыми прудами и бесконечными заборами, а то и в губернском, где каменные лабазы и колоннада дворянского собрания. И была бы у тебя, доктор Елисеев, практика. И навещал бы тебя плешивый провизор, заучивший дюжину латинских изречений, а по воскресеньям апоплексический почтмейстер потчевал бы кулебякой и вкуснейшей водкой, настоянной на почках смородины. Нда-с… И барыни, жалуясь на мигрень, заводили бы с тобой речь, шитую белыми нитками, о неудобстве холостого житья, о негодницах кухарках, которые завсегда обсчитывают холостых господ, и еще о том, что Катенька или Оленька покорнейше просят Александра Васильевича принять участие в любительском спектакле «Проказница Жанна». И не посмел бы ты даже сообразить, что к чему, как сия «проказница» замкнула б твою жизнь в кольцо семейных хлопот и забот…

Немало лет таскалась «Принцесса Фатима» по Красному морю, узкому, как веретено. Она плавала к Аравийскому полуострову, похожему, если присмотреться к карте, на разношенный валенок, она плавала вдоль Африки, напоминающей грубо отесанный топор каменного века, плавала туда и обратно и сызнова, опять и опять.

Море изобиловало рыбой, черными кораллами, матовым жемчугом. Море издревле знавало искусных кормчих. Теперь, после открытия в 1869 году Суэцкого канала, оно по праву звалось большим морским проспектом. И все же это море было обездоленным. Ни одна река – ни одна! – не впадала в Красное море. Ни капли пресной влаги. Жадность безводной Аравии еще можно понять. Но Африка? Африка с ее огромными реками? А Красному морю, наверное, очень хотелось пить, очень хотелось коснуться своей соленой губою какого-нибудь пресноводного устья, веселого и легкого. И ветры не облегчали участи Красного моря. Северо-северо-западные дули с мая по сентябрь; юго-юго-восточные дули с октября по апрель; но и те и другие не приносили ничего, кроме колючего злого песка и дыхания пустынь. Клубы песчаной пыли, смешиваясь с тяжелыми солеными испарениями, заволакивали горизонт, задергивали, как пологом, солнце, все багровело, и Красное море было поистине красным…