Юрий Давыдов - Доктор Елисеев

Разве не приобщались тунисцы к культуре, когда никто не воспрещал им восхищаться французскими особняками? Пожалуйста, тунисцы могли выстроить себе такие же, а не прозябать в подземных норах, где чадят масляные плошки, блеют козы и ковыряются в отбросах рахитичные дети.

И наконец, разве это не счастье для тунисца, когда синий мундир прельщается его дочерью? «Разрази меня гром, – картавит синий мундир, – я подарю ей сережки».

Нет, это было трогательное соседство – флаг тунисского бея и флаг французской республики…

Пароход старательно взбалтывал волны. Низкий желтый берег льнул к морю, но у моря не было никакой охоты играть с ним, как играло оно со скалистыми берегами; море только небрежно поплевывало на песок мелкой волной.

В желтизне берега с внезапной яркостью вспыхивали зелено-белые пятна. Пароход приближался, и пятна эти, дробясь, обращались в пальмы и крепостные башни, в минареты и дома приморских городков.

Сфакс…

Вокруг взметывались облачка пыли. И высоко возносилась колокольня. Несколько лет назад, добиваясь дружественного соседства своего флага с тунисским, французы обрушили на Сфакс огонь броненосцев. Повергнув в прах мечети, колонисты возвели церковь.

Махдия…

Городу более тысячи лет. Он дремлет у моря, как старик на завалинке. Что тебе грезится, Махдия? Битвы у крепостных стен или стаи пиратских кораблей? Венецианские нефы, словно кубышки с драгоценностями, или былое величие ислама?.. Над городом – цитадель. Выбеленная солнцем и временем, вся в трещинах, она взирает на рыбацкие флотилии, что ловят в заливе тунцов и макрелей, осьминогов и сардин. И это вся добыча Махдии? Махдии, где несколько веков звон золота глушил цокот копыт?

Монастир…

Он прелестен издали, как старинная миниатюра на голубой эмали. Четырехугольные крепостные башни; пестрые, из цветных кирпичиков минареты; овечье стадо крыш. И все – в переменчивом блеске финиковых пальм… В городке есть пушки. Изъеденные ржой, в зеленовато-белесых налетах морской соли, они беспомощны, как и сам тунисский бей. Пушки отслужили свое: когда-то они защищали Монастир от пиратов. Пираты нынешние, те, что в красных шароварах и синих мундирах, от нечего делать царапают на щербатых жерлах площадную брань.

Сус…

Этот покрупнее, чем Махдия и Монастир, вместе взятые. Покрупнее – значит, важнее. Важнее – значит, больше манит «друзей»-французов. И на рейде – броненосец. Он лежит, как дог. Орудия его наведены на Сус. Конечно, для спокойствия самих тунисцев. И вьется в Сусе флажок бея подле стяга Франции, как рыбка лоцман рядом с акулой…

Во всех этих городках пытался Елисеев пристроить мальчишку. Отдать Али в какую-нибудь французскую кофейню, которых столь много в Тунисе? Да разве там ему будет лучше, чем у грека в Триполи? Попросить пристанища в какой-нибудь местной семье? А кому нужен лишний рот? Куда ни кинь, все клин. Того и гляди, завезешь мальчишку в Питер. Ну, добро, в Питер. Тоже, знаете, не ай-люли, ни кола ни двора. Мда, задача… Может, что-нибудь подвернется в главном городе Туниса – в Тунисе?..

Встарь город величали «благоухающей невестой Магриба» [2]. Елисееву открылся он французской таможней и сине-красными унтерами, от которых за целое лье несло грабежом и марсельским ромом.

Завзятый холостяк Елисеев отложил смотрины «невесты». Ведь близ Туниса, совсем неподалеку… Господи, от этого даже дух перехватывало. Подумать только: нынче он может воочию увидеть то, что мысленно представлял себе еще в Кронштадте, в гимназии, на уроках истории и географии, которые он предпочитал всем остальным, к неудовольствию латиниста и математика… Ужели нынче увидит он места, о которых рассказывает Флобер, автор «Саламбо»?

Али беспокойно поглядывал на доктора. Тот был взволнован. Поспешнее, чем всегда, подхватил чемодан, сунул Али дорожную аптечку. И походка переменилась. Всегда широкая, уверенная, стала сбивчивой и неровной; Али то семенил за ним, то бежал, размахивая свободной рукой. Что же случилось?

И в гостинице доктор Елисеев все торопился; даже не стал торговаться за номер и оглядывать комнату не стал, бросил чемодан, велел Али разложить вещи и ушел.

То, что вскоре увидел Елисеев, отнюдь не радовало глаз. Это были унылые необозримые развалины. Елисеев медленно брел по руинам, подбирая осколки мрамора, черепки, камешки. Он держал их на раскрытой ладони. Чем они были когда-то, эти крохи? Огромными домами или храмом? А может, башней, где сидели воины, не ведавшие страха? Что было в тех пустынных гаванях, сколько было там кораблей с резными рострами? А вот тут, где стоит он в эту минуту, шумела пестрая толпа? А там, вдали, где невысокая груда бурых обломков?