Юрий Иванов - Золотая корифена

— Ну как там дела с „Золотой корифеной?“ А? — хрустнув суставами, Корин поднимается, устраивается за столом. Пододвигает к себе мензурки, колбу с морской водой. — Это я к вам, Валентин Петрович…

Корифена — рыба. Красивейшая рыба тропиков, словно из куска золота откованная и обрызганная голубыми пятнышками. Но сейчас Стаська имеет в виду не рыбу. „Золотая корифена“ — условное название суточной станции по измерению подводных течений в Гвинейском заливе. „Суточная станция“ — серо, скучно. И Корин придумал; „Золотая корифена“. Стась всегда что-нибудь придумывает.

— Берег по-пока молчит… — Валя просматривает на свет мензурку с голубоватой жидкостью. — Молчит. Но я думаю, станцию сделаем. А м-может, и несколько.

— Далась вам эта станция… — не отрывая взгляда от чешуи, ворчит Огнев, — Рейсовое задание почти выполнено. Еще немного поползаем в заливе и домой. Баста…

— Чудак. Притопают сюда промысловики, и начнется у них, как и у нас: то улов, то пролов. Течения им все попортят. Ты, Веня… — Валентин замолкает. Он вообще немногословен. А тем более когда волнуется.

— Ха, парни, у него там невеста на берегу. Не дождется…

— Заткнись, Корин, — беззлобно откликается Огнев. — Просто надоело. Ведь пять месяцев за спиной… Как ты считаешь, Коля?

С Веней мы друзья. Третий рейс плаваем вместе. В одной каюте. И дома, на берегу, мы тоже дружим. Часто ездим на рыбалку, за грибами, на охоту. Он на „Яве“, а я на „летающем унитазе“. Так Веня называет мой мотороллер. Он поворачивается и внимательно смотрит в мое лицо: ждет поддержки. Что ж, конечно, он прав. Чертовски все надоело. Пять месяцев одно и то же: солнце, вода, рыба. И еще чайки: пищат, пищат. Лишь к вечеру стихают их голоса. Улетают. А утром опять начинают кружиться, кричать над мачтами теплохода.

— Мне очень хочется домой, ребята. Наташа заждалась наверно… — Я продеваю сквозь жаберные крышки солнечника нитку и отвожу глаза от настойчивого Венькиного взгляда. — Но если бы мы познакомились с течениями, то…

— Браво, Леднев… — восклицает Корин, — ты настоящий мужчина! Даешь „Корифену!“

— Станция… „Корифена“, — пожимает плечами Огнев, — Нам бы теперь на берег. В город. На асфальт. По нему так волнующе стучат каблучки женских туфель… А нас там нет.

В лаборатории становится тихо. Только в море, в длительном рейсе может человек почувствовать, каким же блеклым, пустым и несовершенным становится мир, когда рядом нет тех, кто может на берегу портить нам настроение, капризничать, дуться из-за пустяка. Каблучки женских туфель… Хорошо, когда они стучат рядом…

— Ха, парни, вспомнил историйку! — нарушает молчание Корин, — Поехали мы однажды с Музой в Светлогорск, на пляж. И вот…

Подвесив солнечника к трубе, протянутой по потолку лаборатории, я выхожу в темноту палубы. После прошедшего ливня воздух чист и свеж. Просто не надышаться. Не то, что днем, когда он горячими струями врывается в легкие. С левого борта судна подкатывается крутая зыбь, вестник далекого шторма. „Марлин“ раскачивается, но кажется, что мы неподвижны, а это небо колышется над фок-мачтой.

Из боцманской каюты рвется смех. Через иллюминатор, выходящий на палубу, видны веселые раскрасневшиеся лица. Они все словно в сизом тумане: дым. Все курят и окурки бросают в перевернутый барабан там-там. Его купил боцман в сенегальском порту Дакар, Приобрел, а теперь не знает, что с ним делать.

Боцман хрипловатым голосом что-то рассказывает, а я иду на корму. Здесь тихо. Только под ногами чуть вибрирует, вздрагивает палуба да бурлит, булькает вода, взбитая винтом. Иногда она вспыхивает белыми и голубыми искрами. Над головой печально и нежно попискивают ночные тропические птицы. Неслышными тенями мелькают над самой моей головой.

В сторонке, у спасательной шлюпки, темнеет фигура. Тралмейстер. Курит, размышляет о чем-то. Может, тоже о течениях, которые так замысловато путают, заматывают трал. Может, о своем, личном. На судне тайн не бывает. Все знают: жена молчит. Не пишет. Когда он затягивается, то красный огонек освещает суровое, замкнутое лицо. Ему едва за тридцать пять, но выглядит он значительно старше: почти вся голова седая. Говорят, что тонул. На севере. У берегов скалистых Шетландских островов остался на дне морском его тральщик и вся команда — хорошие, дружные ребята, с которыми он немало поплавал, немало половил рыбы. Тралмейстер часто сидит на корме вот так, один. Курит и размышляет.

— Не вешай нос, старина, — говорю я и кладу руку на его крепкое плечо, — все утрясется. Напишет.