Сергей Обручев - Русские поморы на Шпицбергене

Достоверные сведения о русских промыслах на Шпицбергене мы имеем только для XVIII и первой половины XIX в.

В Архангельской области среди поморов возникла особая «специальность» — груманланы (от древнего русского названия Шпицбергена — Грумант или Груланд). Груманланы уходили на целый год под руководством опытного кормщика на Шпицберген, зимовали там в избах, главным образом на берегах большого острова — Западный Шпицберген, частью на восточных — Эдж, Баренца и даже на Северо-Восточной Земле. Эти зимовки, проходившие в очень тяжелых условиях, при трехмесячной ночи, кончались иногда трагически — люди погибали от цинги.

О жизни груманланов на Шпицбергене создавались легенды, сказания, песни. Некоторые из них были собраны и опубликованы в прошлом веке (С. Огородников, 1889 и А. Харитонов, 1849). Они настолько интересны, что стоит остановиться на них.

Груманланы ездили не от себя — их отправлял на ладье богатый хозяин. Начальник над ладьей — лоцман, «носник» или «кормщик». Он руководит промыслами, на его ответственности и провиант и добытые товары. Пропьянствовав неделю или две, груманланы около Ильина дня (20 июля) отправляются в путь. По дороге заходят в Варгаев (Вардё), где опять «закуделят», а кормщик продаст в это время часть хозяйских харчей, которые он сочтет избыточными. Через пятьдесят дней, на Ивана Постного, придут к Шпицбергену, к Титовой губе (современная Китовая бухта). Другие идут на остров Эдж, который они называют Малый Берун нли Браун, в отличие от Большого Беруна — Западного Шпицбергена. Здесь находится становая изба — в ней остается провиант, лоцман и несколько лучших охотников. От Титовой губы к югу на протяжении 90 верст расположены три станка-избы и к северу, в 40 верстах, — четвертая. В этих «промышленных избушках», жалких и темных, и живут груманланы.

С приезда и до Козьмы и Дамиана (27 сентября) они стреляют оленей; мясо идет на еду, а шкуры и сало — хозяину. С Козьмы и Дамиана и до Сретенья солнца не видно, и это время промышляют песцов западнями — «кулемками» или «корытцами». Западни осматривают только в теплую погоду — в пургу домой в станок не попасть. Стреляют еще оленей, но это под силу только очень ловким охотникам, которые могут гнаться на лыжах в темноте по горам. Иногда попадаются и медведи, особенно пришедшие «в гости» к станку.

Часто груманланы сидят в своих избушках по месяцу при свете жирника с ворванью. Кругом развешаны звериные шкуры, воздух тяжелый, на нарах сидят понурые люди и вяжут на веревках узлы, чтобы потом их развязывать. Это главное лекарство против цинги — груманланы считают, что можно спать только пять часов в сутки, иначе заболеешь: «через два добрых уповода спячки человек начинает цинготеть». И вот они вяжут узлы или спарывают заплаты с полушубков и опять их нашивают. Но это не помогает, и часто на Груманте находят трупы погибших от цинги людей.

Груманланы сложили ряд очень интересных легенд о цинге.

«Истые груманланы сказывают, что на Груманте «цинга ходит в явь», т. е. ходит, видимая всем и говорит, как человек; цинга, так неодолимо действующая там на человека, есть существо живущее, имеющее образ страшной старухи. Эту старуху-цингу они считают старшей дочерью царя Ирода; она имеет у себя одиннадцать сестер, из которых иные занимаются развитием цинги на острове, другие обольщают промышленников для того, чтобы после погубить их…

Груманланы говорят, что старуха с сестрами показывается иногда людям во время «погод», когда ветер свистит в каменных утесах Шпицбергена; в это-то время видят старуху с сестрами через крутящийся в воздухе снег, освещенных синеватым трепетным блеском северных сияний. Они поют под вой ветра: «Здесь нет ни петья церковного, ни звона колокольного: здесь все наше…».

Груманланы описывают сестер старухи красавицами; говорят, что они способны принимать на себя образы женщин, почему-либо дорогих промышленникам; так, они, желая погубить кого-либо из охотников, принимают на себя образ невесты охотника, оставленной им в деревне, и являются к нему во сне; очарованный охотник, желая продлить обаяние сна, удаляется от товарищей в остров и спит, убаюкиваемый грезами. Здесь, сказывают, начало цинги. Товарищи охотника, заметя частые отлучки его и беспрестанный сон, стараются пробудить в нем угасшую деятельность. Для этого они употребляют разные, более или менее человеколюбивые средства, между прочим, вот два из них. Одержимого цингою привязывают руками к середине довольно длинной жерди, за концы которой берутся четверо сильных мужиков; держащие жердь бегут и несчастный больной со страшными усилиями передвигает ноги, опухшие от цинги, для того, чтобы не тащиться, не волочься за четырьмя здоровыми мужиками; нередко подобных несчастных, привязанных руками к жерди, тянут волочмя. В это время привязанный чувствует ужасное страдание; за один час обаятельного, пагубного сна он готов отдать мучителям все. Во время этих мучительных, но спасительных для него прогулок он, сказывают, просит товарищей убить его одним разом, вместо того чтобы мучить этими медленными пытками. После двух-трех прогулок за жердью он начинает поправляться и уже просит товарищей не о смерти, а о продолжении их забот о нем. Иногда они взводят одержимого цингою на высокий утес и бросают его оттуда в снег; несчастный, барахтаясь в снегу, выбирается, наконец, на дорогу и после трех-четырех подобных «головоломных» путешествий с утеса выздоравливает…