Евгений Устиев - По ту сторону ночи

Медвежонок стонал еще долго. В конце концов он затих и скорчился в маленький грязный клубок у своей коряги.

— Может, его перенести оттуда? Уж очень там заблевано.

— Не стоит трогать, пусть отлежится! Гоша, посмотри, не слишком ли туга петля.

— Нет, ничего, можно ладонь просунуть.

— Ну пусть лежит до утра. Поправится. Идем ужинать!

В долину спустился прозрачный северный вечер. Побледнели облака, громче зашумела быстрая Армань. Медленно махая черными крыльями, пролетел ворон. Выкурив на ночь по папиросе, мы разошлись от костра в палатки. Мне расхотелось удить рыбу; да и было уже поздно. Засыпая, я слышал, как возится в ногах у Саши Рутил. Наконец и он, уткнувшись в пушистый хвост, громко, как человек, вздохнул и замолк.

Я спал неспокойно. Мне все мерещились стоны бедного Малышки. Сквозь сон иногда казалось, что за палаткой что-то шевелится. Несколько раз я порывался встать, но было лень выйти из согретой нашим дыханием палатки, и я опять засыпан.

Утром меня разбудил удивленный возглас Миши. Как обычно, он вышел на восходе солнца готовить завтрак и первым обнаружил новость:

— Медвежонок пропал!

В один момент все были на ногах,

— Что за черт, куда он мог деться?

— Я говорил, что петлю нужно обвязать потуже! — негодовал Саша.

— Ты что, хотел, чтобы он Удавился? Бедняга и без того чуть не подох вчера вечером! — К моему удивлению, это говорит уже забывший о масле Миша.

— Скорее идите сюда, — закричал отошедший от палаток Гоша, — посмотрите, какие здесь следы!

Шагах в тридцати от лагеря отпечаталась на песке огромная медвежья лапа.

— Вот оно что! — присвистнул Миша. — Нашла-таки!

— Неужели медведица?

— А кто же больше, конечно, она! Мать всегда разыщет свое дите!

Теперь только я понял, что за шум беспокоил меня ночью. Хорошо, что я послушался лени и не вылез из- под одеяла!

Не любо — не слушай, а врать не мешай!

Тот, кто проводил дни на берегу большой горной реки и чьи глаза смотрели, а уши слушали, поверит, что она мало чем отличается от существа одушевленного. Жизнь ее многообразна, настроения изменчивы, а облик меняется ежечасно. Утром, когда золотые лучи скользят по гребешкам перекатов, Армань ласково мурлычет и нежится в своем каменистом ложе. Затем в яркий полдень, помутнев и наполнясь водой от тающих в горах снегов, она с рокотом волочит по дну крупные валуны гранитов и песчаников. К вечеру, когда прячутся птицы и падает ветер, река еще долго шумит и кипит среди затихшего леса и посиневших гор. Ночью она утомленно сникает у берегового утеса, а на рассвете едва слышно дышит, как уснувший младенец.

Зато в гневе — в грозу и половодье — Армань рычит свирепой медведицей, и тогда к ней не подступиться!

В этот тихий вечер река еле плещется у наших палаток, смывая с берегов солнечный зной и дневные заботы, И люди и лошади собрались вокруг густо дымящего костра, над которым тучей пляшут комары. Люди держат кружки с остывающим чаем, лошади непрерывно кланяются дымному столбу и обмахивают себя и друг друга длинными сибирскими хвостами.

— И ведь как увела, стерва, — продолжает негодовать Гоша, — лошадей не потревожила, Рутил не проснулся!

— Рутила за ноги тащи, не проснется! — бурчит Миша.

— Чего на собаку валишь, — защищает любимца Саша, — разве она виновата, что мы ее из палатки не выпускаем!

— Конечно, Рутил тут ни при чем, — вступаюсь за щенка и я. — Медведица, вероятно, подманила малыша издали. Они ведь очень сообразительны!

— Не говорите, — подхватывает Гоша, — до того умны, что человеку не уступят!

— Ну, хватил — человеку!

— А что ты думаешь! Вот я знаю случай…

— Опять случай?

Да я сам с дядей Петей…

— А может; тетей Маней? — не унимается Миша.

— Ну что вы, ребята, пристали к парию! Не даете слова сказать. Не все же он врет!

— Это я-то вру? — На рябой физиономии Гоши столько возмущения, что мы дружно смеемся.

— Не хотите, не надо; я могу и помолчать, умных людей послушать!

Завернув огромную козью ножку и доверху засыпав ее махоркой, Гоша ловка выхватывает из костра горящий сучок и пускает к небу клуб едкого дыма.

— Не обижайся, землячок, — примирительно говорит Миша, — я ведь это шутю. Валяй про дядю Петю!

Гоша, однако, дымит козьей ножкой и молчит. На самом деле он вовсе не обижен, но в таких случаях любит покуражиться и идет на мировую, лишь уверясь в полной своей победе и смирении противника