Том Стоун - Греция. Лето на острове Патмос

Долина и вправду оказалась очень красивой — она раскидывалась перед моим взором подобно амфитеатру, сбегая вниз к наносной равнине, которую пересекали каменные стены, тропинки и практические сухие русла речушек. Скалистые склоны холмов поросли кактусами. Пейзаж украшали цветущие фиговые, лимонные и оливковые деревья. Крестьянские домики и загоны для скота поднимались над землей, словно вырастая из нее, а также из склонов холмов, из укромных уголков промеж скал. Несколько групп домиков расположились ниже, на равнине, а огороженные каменными стенами дорожки, вившиеся среди полей, кое-где были отмечены белоснежными церквушками.

У подножия долины, на востоке, имелась широкая бухточка в форме лошадиного копыта и пляж во всю ее длину — где-то метров четыреста пятьдесят. В середине пляжа в море выступал небольшой каменный пирс. Между ним и южным мысом стояли на якорях несколько рыбацких лодок. Рядом с тянущейся вдоль пляжа дорогой за зарослями тамариска притаились одноэтажные домики.

— Может быть, там? — спросил Еврипид.

В моей груди будто что-то прорвало — словно я на очень долго, сам того не замечая, задержал дыхание и только теперь, увидев долину, медленно начал выдыхать.

Знаете, на свете есть такие места, которые ждут тебя, как любимые, кого ты еще не встретил. Когда (и если) судьба тебя сводит с ними, ты немедленно понимаешь, что именно их ты и искал всю жизнь. Создается такое впечатление, что некогда, давным-давно, тебя связывало с этим человеком или местом нечто глубоко личное. Я влюбился в долину с перового же взгляда, когда еще стоял на борту «Мимеки». Я знал, что не просто сниму там себе дом, я понимал, что это место станет мне родным. Я ощущал себя Одиссеем, возвращающимся в Итаку после долгого путешествия по чужим землям (в том числе и своей настоящей родине), языки которых я никогда до конца не понимал.

Я до сих пор поражаюсь при мысли, что именно в этот момент на другом конце Патмоса в маленьком домике на берегу бухты, которую я проезжал по дороге в Ливади, будущая мать моих детей сидела на террасе, размышляя точно так же, как и я, о том, чем, наконец добравшись до острова, она собирается заняться в жизни.

— Разъединили! — Я повесил трубку.

— Чего от тебя хотел Теологос? — спросила Даниэлла.

— Ничего, — махнул рукой я. — Ему в голову взбрела безумная мысль сдать мне в аренду таверну на лето. — С этими словами я побежал на работу.

К тому времени, когда вечером вернулся домой, я чувствовал легкое волнение, возникающее у меня, как правило, в моменты, когда я собираюсь сделать нечто, полностью идущее вразрез со здравым смыслом. Предложение Теологоса не давало мне покоя. Теперь главная сложность заключалась в том, чтобы уговорить Даниэллу.

Ее отец кардинально отличался от меня, являясь настоящим воплощением благоразумия. Будучи профессором экономики университета в Экс-ан-Провансе, он надевал костюм даже утром в выходные, водил «ситроен», надев перчатки, а все излишки денег вкладывал в правительственные облигации и акции, дающие высокие дивиденды. У матери Даниэллы была ученая степень по антропологии. Некогда она изучала португальский, собираясь отправиться в Бразилию, чтобы заняться изучением быта и традиций индейцев, но потом встретила красивого молодого юриста, будущего отца моей жены, и пожертвовала своей карьерой ради него. Даниэлла, в свою очередь, покорно поступила в Сорбонну на юридический факультет, но, поучившись там некоторое время, в какой-то момент ошарашила родителей и пятерых братьев и сестер, заявив, что всегда хотела стать художником. Не дожидаясь их реакции, она забрала документы с юридического и перевелась на факультет изящных искусств.

Там она влюбилась в творчество великих русских иконописцев и провела целое лето в православном монастыре на юге Франции, занимаясь изучением техники и приемов иконописи. Потом, поскольку семья продолжала на нее давить, уговаривая взяться за ум и более ответственно относиться к жизни, она уехала из страны, некоторое время пожила на Крите, а оттуда направилась на Патмос. Ее влекло то же самое желание, что снедало и меня, — ей хотелось узнать, на самом ли деле она художник или всего-навсего очередной дилетант.

Когда я увидел ее в то первое лето на Патмосе, она сидела в кафе, расположенном в одном из переулков, выходивших к порту. Ей шел двадцать четвертый год, стройную фигуру покрывал орехового цвета загар, каштановые волосы отливали золотом, а миндалевидные глаза были зелеными. Лифчика она не носила. Даниэлла, глубоко задумавшись, устремив взгляд в никуда, смахивала перемазанными в краске пальцами табачные крошки с губ. Перед ней на столике стоял стакан узо с водой — напитком белым как молоко. Она была француженкой, преисполненной загадочностью, а ее тяга к одиночеству завораживала всех мужчин на острове. Стоило мне бросить на нее один-единственный взгляд, и я тут же присоединился к их числу.