Николай Шпанов - Край земли

Но хуже всех пришлось «молодому». Он шел последним. Небольшой рост его привел к тому, что вода дошла ему до горла. Мы могли только смотреть, как время от времени его накрывает волной. Дрек держал крепко. Линь был весь вытравлен, и, видя всю трудность положения Андрея Андреевича, мы не могли подвинуться к нему ни на один сантиметр.

Наконец его удалось ухватить и втащить в карбас.

Мокрые и вымотанные борьбой с волнами и ветром, мы, наконец, добрались до судна. На этот раз не спасло и брезентовое платье. Но все были вполне удовлетворены – «Таймыр» мог больше не терять ни одного часа.

Качки как не бывало: На палубе стали появляться вчерашние тени. Матшарцев трудно узнать. Куда девались небритые щетинистые щеки? Куда исчезли замусоленные робы? На Шведе свежий синий костюм. Обсерваторский повар сверкает пуговицами нового бушлата. Все приоделись, почистились. И главное, повеселели от одного сознания, что скоро справа должна показаться тонкая полоса Терского берега – берега старой земли.

Со звоном и грохотом, погоняемые неутомимыми руками машинистов, вертятся валы, мелькают шатуны. За кормой на ровной зыби горла Белого моря остается пенистая полоса от винта. Один за другим подходят матшарцы к лагу и, запомнив его показание, бегут в рубку посмотреть, сколько осталось.

На спардек невозможно сунуть носа. Реки, фонтаны воды с шипением вылетают из двух брандспойтов: скачивается палуба. С каустиком, щетками и метлами матросы отмывают почерневшие за плавание доски. Настроение необычное. Боцман, священнодействующий медным наконечником брандспойта, непрестанно отпускает тяжеловесные шутки по адресу весело скребущих щетками матросов и нет-нет да пройдется по чьей-нибудь спине сверкающей, переливающей на солнце миллионами искр, твердой как оглобля струей. Высокий краснощекий молодой матрос, моя обычная пара по банке при гребле, за спиной у боцмана ловко выделывает на скользкой палубе кренделя чарльстона.

Спардек блестит. На спардеке не осталось ни одной соринки. Боцман со всею ощетиненной метлами и щетками свитой переходит на верхнюю палубу. Спардеком завладевает молодежь со шкуркой и мазью в руках. Начинается драяние медяшки.

– Ревнуетесь?

– Какая «ревность», «ревность» кончена, теперь муда пошла.

Молодым матросам и практикантам из морского техникума сильно не понутру это скучное занятие. Они отводят душу зубоскальством. Однако через несколько часов все судно сверкает чистотой и порядком

Закат застает всех свободных от вахты людей в бане и ванной. В нашу ванную комнату невозможно войти. Из нее пышет как из котла. То-и-дело оттуда выползает совершенно распаренная, до пунцовости красная физиономия.

В кают-компании последний «козел».

На мостике в рубке Пустошный наводит лоск в вахтенном журнале. В полумраке штурвальной слышен голос практиканта Тенно, за меланхолическим поворачиванием штурвала мечтающего о какой-то «ней». Он невесел. Он учится в Ленинградском техникуме, и в Архангельске ему предстоит проскучать до следующего рейса «Таймыра» – последнего осеннего рейса.

– Уж лучше бы вовсе не возвращаться в вашу дыру. Стоящий рядом с Тенно матрос, чарльстонист, повидимому, архангелец; его задевает замечание Тенно.

– Дыра… что ты, чухонская селедка, понимаешь!

– Знашь, понимашь… у, дылда!

Оба сумрачно замолкают. Лицо Тенно едва видно в слабом свете, поднимающемся над компасом. Поблескивает в отсветах надраенная медь.

Матрос берет тряпицу и сосредоточенно начинает начищать медь нактоуза. Тенно норовит так повернуть штурвал, чтобы двинуть нагнувшегося матроса ручкой по голове.

Я вхожу в рубку к Пустошному.

– Федор Матвеевич, вашего гуся опять нет в клетке. Пустошный посмотрел на меня дикими глазами и бросился на спардек. Через минуту он вернулся, сердито сопя.

– Ну, знаете, вы такие шутки бросьте!

Даже не верится, что речь идет о простом сером гусе. Откуда столько нежности в этом суровом молчаливом моряке, везущем серую полярную птицу своему карапузу?

На мостике показалась белая фуражка капитана. Чехол на ней сегодня действительно белый – не скажешь, что им подтирали палубу в кочегарке.

– Ну, как, Николяй Николяич? Скоро том.

– А когда, Александр Андреевич?

– Савтра после опета притопаем. Вот Святой нос.

Палец капитана упирается в черную ночь. Откуда там Святой нос?… Я ничего не мог различить.

Вдруг далеко-далеко мелькнула звездочка у самой воды. Мелькнула и скрылась. Снова мелькнула – посветила немного дольше и загасла опять. Маяк Святой нос. Мы в Белом море.