Генри Мортон - Англия и Уэльс. Прогулки по Британии

Карнарвон в этот вечер был абсолютно валлийским городом. По каменным улицам дул валлийский ветер, как тогда, в Галвее, — ирландский. Я чувствовал себя чужим и одиноким.

Приехал я в базарный день, и на площади в ожидании автобусов собралась большая толпа. Люди выглядели усталыми, но были по-прежнему разговорчивы. Я постоял рядом, послушал живую и быструю речь. Судя по взрывам смеха, тут раздавались шутки, а также передавались шепотком сплетни. Забавно звучали тонкие детские голоса. Женщины говорили резко и властно, мужчины отличались низкими голосами. Я бы все отдал за то, чтобы их понять. Интересно, сколько времени мне понадобится, чтобы научиться хотя бы нескольким валлийским фразам, достаточным для того, чтобы проникнуть в местные секреты? Я снова прислушался к быстрой и певучей речи и понял, что никогда не смогу научиться этому языку. Даже Джордж Борроу, похвалявшийся своим знанием валлийского, выставил себя глупцом, когда поехал по Уэльсу, изумляя людей тем, что он считал их родным языком. Как странно было стоять в толпе, слушать людей, которые в ожидании автобуса покупали пластинки или новую лампочку для приемника, и сознавать, что они говорят на языке древних бриттов! Валлийский, как и все живые языки, должно быть, прошел многие стадии в своей долгой истории, и мне было интересно, много ли сохранилось в нем от древнего наречия. Понял бы этих людей тот самый бритт? Возможно, одно или два слова.

Странное чувство нахлынуло на меня в этой толпе. Когда стоишь на испанской или итальянской площади, то всегда сознаешь, что у тебя в кармане паспорт, а за этим паспортом — выдавшее его министерство иностранных дел. Но валлийская толпа порождала чувство незащищенности. Я прекрасно знал, что, стоит мне повернуться к стоящему рядом со мной человеку и задать ему вопрос по-английски, он весьма любезно ответит мне на моем языке, — и все же какое-то смутное беспокойство тревожило мою душу. Потомки древних бриттов были для меня большими иностранцами и казались более опасными, чем французы или итальянцы. Как будто я был римским шпионом в британском городе первого века, засланным сюда императором Клавдием.

Из-за утла выехали автобусы с написанными на бортах по-английски маршрутами, однако пассажирам кондукторы отвечали на валлийском языке…

Смеркалось, я пошел по направлению к замку. От открывшегося вида перехватило дыхание. На фоне заката четко рисовались темные стены, бойницы, башни и ворота, запертые на замки и засовы. Там спали весь ужас и все великолепие Средневековья. Что за место!

Казалось, только что прогремел туш в исполнении многочисленных труб. Прислушайся и услышишь, как эхом откликнутся горы. Жизнь здесь словно остановилась. Она великолепна и ужасна: великолепна в своей силе, ужасна — в мрачных амбициях, похожих на треснувший раствор между камнями. Замок Карнарвон — самые великолепные руины в Великобритании — тянется мертвыми стенами к небу. Удивительно, как столь завершенное и суровое по своему назначению здание уцелело до наших дней. Оно — словно замороженное в камне.

Я шел по уже стемневшим улицам и думал, что неизменным источником общения и информации в Англии является паб. Сейчас мне тоже необходима компания, но что я буду делать в здешнем пабе, где все говорят на валлийском языке, который восхищает меня и в то же время приводит в отчаяние? К тому же на меня там посмотрят с подозрением, как на чужака. И все-таки я решил рискнуть.

Пабы Карнарвона не слишком привлекательны. Мне не нравятся викторианские питейные заведения с их подлыми маленькими занавешенными окнами. Это ханжеский прием — спрятаться от осуждения. Вот и бары Карнарвона показались мне из того же разряда. Насмотревшись на них критическим взглядом, я, естественно, ощутил жажду и вернулся в тот, что вызвал у меня особенное отвращение.

Меня встретил теплый запах пива и опилок. К стенам были прикреплены листы бумаги с ассортиментом пива и виски; под вывесками за круглыми столиками сидели мужчины. Некоторые говорили по-валлийски, другие — по-английски. Я решил, что это — работники с ферм и рабочие с каменоломни Лланбериса.

Отворилась дверь, и в паб вошел мужчина в железнодорожной форме. Похоже, он был популярным человеком, потому что его встретили дружными приветствиями, и все разговоры прекратились. Он уселся рядом со мной. Мужчина ответил на заданные ему шутливые вопросы и уткнул жизнерадостное лицо в кружку с элем. Я решил, что он — социалист и атеист, поскольку громко прошелся насчет валлийцев, ходящих в церковь, и валлийских священников. Половина собравшихся почувствовала себя крайне неловко, а другая половина радостно засмеялась. Он немилосердно подшутил над сидевшим в углу чистеньким молодым человеком — как выяснилось, известным волокитой. Шутки железнодорожника того заметно смутили, и на мгновение мне показалось, что он выйдет из себя. В характере кельтов есть что-то почти садистское. Мне доводилось видеть ирландцев, вот так же издевавшихся над своими друзьями. Ничто не может быть столь оскорбительным, как злая насмешка. Древние барды пользовались этим в полной мере.