Вечер становился все лучше и лучше; море, волновавшееся утром, совершенно успокоилось. К нашей кавалькаде пристал один англичанин, молодой человек, на красивом кровном коне, и мы разговорились с ним. «Грустно жить здесь, говорил он: остров напоминает госпиталь; на самую прелесть здешнего климата смотрят как на микстуру от телесных недугов. Сколько приезжает сюда прекрасных молодых людей, прекрасных женщин. И все — с зародышем разрушительной болезни! Едва успеешь привыкнуть, привязаться к человеку, пробудится симпатия, как уже это чувство переходит в плач и тоску об умершем».
В числе разных особенностей дороги. мы осмотрели место, называемое Saîto cavale (кажется так). У самого моря отвесные скалы берега образовали род замкнутого цирка; волны, вливаясь туда, пенятся и крутятся в ярости, как дикие звери, силясь вскочить на серые скалы. Наконец обделанная дорога кончилась у развалившегося моста, наступали сумерки, нам оставалось только полюбоваться выступившими в море cabo Girâo, мы поворотили назад и, пришпорив коней, скоро были в городе, обгоняя на дороге паланкины и амазонок, конечно англичанок, за хвост лошадей которых держались легконогие ариеры, нисколько не отстававшие от скока капризных наездниц.
Весь вечер бродили по городу; у редкого дома не раздавались гармонические звуки машеты, род маленькой четырех струнной гитары. Этот инструмент здесь необходимость каждого. Мотивы песен очень увлекательны и напоминают наши самые бешеные цыганские песни. Малейшее чувство выражается здесь необыкновенно сильно, или, по крайней мере, эффектно, и звуки машеты приводят игрока, по-видимому, в восторг. Кисть руки замирает в каком-то судорожном дрожании, голова то наклоняется, то поднимается в томлении, бросая искры из глаз, черных как угли. Около музыкантов часто слышались громкие голоса и смех, а, может быть, иногда послышится и вздох, полный любви и сладострастия — Надобно прибавить, что ночь пахла лимонами и лаврами.
Мы радовались, что ветер совершенно стих, и можно было попасть на клипер. В Мадере нет собственно рейда, то есть места, закрытого от сильных ветров, где бы суда могли стоять безбоязненно на якоре; здесь просто стоят в открытом море. При сильном южном ветре все спешат сниматься с якоря и уходят; лет семь тому назад, несколько судов выбросило на берег. В городе предузнают погоду обыкновенно заранее, и в случае, не вызывающем сомнений, выстрел из пушки с переднего форта дает знать, что необходимо убираться. Недели за три до нашего прихода подан был сигнал; погода была, говорят, адская, волны перебрасывали свои гребни через передовой форт и совершенно размыли набережную, которая при нас представляла массу наваленных в беспорядке камней. Все суда, одно за другим, поднимая паруса и разводя пары, уходили: остался один только норвежец; ему делают сигнал за сигналом, давая знать, что опасность очень велика, что он много рискует; но норвежец выдержал характер и, к великому удивлению всех, оставался все время, покамест погода не стала стихать. Все жители Мадеры были зрителями этой борьбы «морского волка» с стихиями.
В Фунчале прекрасная гостиница; содержит ее англичанин, мистер Майлс. Стол сервируется как нельзя лучше, подают всего очень много и все очень хорошо. Мы у него ужинали; приятною новостью для нас были фрукты в начале зимы. В первый раз нам пришлось отведать банан, аноны и танжерины. Аноны необыкновенно вкусны, точно белое мороженое. Плоды были запиваемы, конечно, мадерой, которая им не уступала. Возвращаясь к пристани, мы заглядывали в некоторые освещенные лачужки. Было Рождество; во всякой комнате, как бы она бедна ни была, стояли столы. убранные цветами, фруктами, свечами и изображениями святых, в виде кукол, украшенных фольгой. На другой день мы, поехали в горы, в монастырь, который стоит на высоте почти 3,000 футов. Этот монастырь, белый, с черными пилястрами и двумя башнями, мы видели издалека, подходя к Мадере, и принимали его за замок. К нему надобно взбираться все в гору, по мощеной дороге, между двух невысоких стенок, из-за которых массами вырывалась роскошная южная зелень. Местами попадались бывшие виноградники, в которых на деревянных перекладинах грустно покоились высохшие лозы винограда. Эти трупы, среди всего живого, молодого и свежего, неприятно действовали на душу; но для пейзажиста высохшие лозы и прутья необыкновенно эффектно разнообразили зелен. Красивые банановые листья перекидывались грациозно на своих стеблях; датуры, величиною с большую трубу (их и называют здесь trompeta), смотрели своими раструбами книзу; к ночи они издают весьма приятный запах. Красивые цветы алоэ, как рожки жирандолей, выгибались венчиками кверху; лавры, померанцы и апельсиновые деревья осеняли эту роскошную флору. Великолепная декорадия открывалась на каждом шагу. Иногда, на каком-нибудь повороте, являлась обширная панорама, перед которою простоял бы долго: зеленая покатость, спускающаяся уступами к морю, с своими зданиями и садами, лужайками и красивыми камнями; далее суда на рейде, превратившиеся в точки; кряжи гор, серых, зеленых, пестрых, но покрытых общим тоном; на их вершинах каштановые рощи, которые своими обнаженными ветвями [3] Каштан и здесь теряет лист зимою, хотя ненадолго.
придавали особый, несколько мрачный характер возвышенностям. Мы поднимались выше и выше. Дорога шла по ущелью, по краям которого над обрывами лепились площадки, засаженные зеленевшим сахарным тростником, или темною рощей апельсиновых дерев с их золотыми плодами. На дне ущелий шумел ручей, и, падая с уступа на уступ, бежал дальше, отражая в беспокойной своей поверхности чудную раму своего каменного ложа. Над самым ущельем склонилось несколько итальянских пиний, которых грибовидные верхушки отбрасывали тень на дорогу. Недалеко от монастыря мы слезли с лошадей и отправили их в город; к сожалению, вид от самого монастыря слишком закрыт растущими у стен его деревьями. Пешком мы прошли несколько дальше, — посмотреть другое ущелье; там внизу несколько коз лепились у камней. Обступившие нас мальчишки пастухи взапуски кричали, заигрывая с эхом.
Читать дальше