Валентин Курбатов - Турция. Записки русского путешественника

Музей, построенный по всем новейшим технологиям, собравший сокровища двух небольших городов Сагалассоса и соседней Кремны, оказался на удивление богат! Он выслал во двор, как нищих на паперть, одноногих Гермесов и обезглавленных Нимф и Нереид, царственно ленивых львов, которые разошлись по Риму и Византии, став у входов дворцов и стадионов, взойдя на колонны и триумфальные арки, колеблясь на тяжелых знаменах и обнажая клыки на фибулах плащей и рукоятках мечей. Он отправил в соседство к ним погребальные урны, развеявшие пепел «обитателей», и баптистерии, чью крещальную купель охраняли те же львы с их тяжелыми лапами. Это было не жалко оставить под дождем и солнцем. Потому что место сохранялось для богов и героев, для мраморной антологии греческой славы, для «выездного» Олимпа.

Одних львиноголовых Зевсов здесь насчитывается девять, хотя и один составил бы славу любому музею. Девять с пятачка земли в квадратный километр! Сколько же их населяло Грецию и Римскую империю! Подлинно — народ, который мог составить независимое мраморное государство, в котором было бы кому править и кому поклоняться, кому воевать и кому работать, на кого охотиться и кого пасти, и даже что возделывать и чему цвести.

Я гляжу на мраморную Геру в ее покойной власти и понимаю бедную Лето, которая и здесь пытается укрыться от нее. И по оставшемуся летучему торсу и стремительному движению вспоминаю перед поездкой виденный римский вариант, где она в том же движении и с тем же полетом складок уносит на руках маленьких Аполлона и Артемиду. А оттого, что здесь слепков не держат — все оригиналы, нетрудно заключить: мраморные боги выходили из мастерских древних скульпторов, как у нас в XVII веке иконы. Кузьмы и Демьяны, Николы и Георгии десятками крепкой руки, хорошей школы и одного канона, чтобы заказчик мог купить в точности то, что высмотрел у соседа. Вот и здесь манера могла быть похуже или получше, но Аполлон все натягивал лук, Орфей прикасался к лире, а Лето все бежала и бежала, спасая детей…

Не счесть, видно, тогда жило ремесленников и копиистов. И все-таки с такой мыслью никак не свыкнешься; уж так прекрасны и единственны все статуи. А ведь одних Дионисов и Сатиров три пары, Немезиды две, два Асклепия. И всякий похож, да неповторим. И конечно, Афины, Афродиты, Кибелы… В каждой столь пленявшие Д. Рескина в античной скульптуре «нежность и правда». Они вспыхивают перед тобой под автоматическим освещением в сиянии наготы или легчайшей тяжести складок — подчеркивая в театре света на мгновение свою уникальность, явственно сознавая ее, поднимая на тебя глаза или опуская их, гордясь или смущаясь. И уже становится не по себе, хочется пройти к римским надгробиям с возлежащими на брачном пире смерти супругами или к гладиаторским фризам, где слышны лязг мечей, тяжелое дыхание боя, треск переломленных копий, вязкая возня закованных в совершенно инопланетные по нашим ассоциациям доспехи. Но потом все-таки бросишь их и опять к Аполлонам и Гераклам, Артемидам и Тихе, будто все хочешь что-то отгадать, получше понять не дающее покоя вчера.

Опять думаешь, как горело Слово в Святителе, когда он уничтожал эту вызывающую смятение красоту. Может быть, они, тогдашние воины Христовы (но ведь, опять повторю, и греки и римляне окружением и традицией), истребляли ее не в мире только, а и в себе самих, потому что она обнаруживала свою тщету, останавливала жизнь, висела гирей на ней, рвущейся в небо. Мы слишком легко «понимаем» и «прощаем» из высокомерия всего насмотревшейся цивилизации. Эстетическое в нас потеснило религиозное, «чистая» красота отодвинула душу.

Мы все немного Фрадике Мендеши из писем великого нобелевского португальца Эсы де Кейроша, который в конце XIX века, ругая трассировщиков железной дороги от Яффы до Иерусалима, элегически вздыхал, что паровозное чудовище победит, потому что полетит со скоростью тридцать километров в час по Саронской долине, где «никогда не увядали анемоны и розы» и где в живописной группе малого городка легко узнать молодого пророка, идущего исцелить Петрову тещу, и в победе своей погубит красоту легенды, которая две тысячи лет врачевала человечество. Вот и мы готовы про «легенду» и про «анемоны и розы». А тут все стоит вопрос о векторе нашего пути, о богах или Боге… И про «детство» — которое нельзя отменить, только вот в нем сказывалась своя старость, требующая преодоления. Или во всяком случае ждущая прямого и неуклончивого разговора о самом главном в человеке и мире.