Юрий Давыдов - Капитаны ищут путь

Городок как опрокинут солнечным ударом, темной стеною море за ним. В улочках, на площади — никого, попрятались жители. Увидишь разве босоногого воина с ржавым ружьецом. Должно быть, послал его с поручением комендант крепости Санта-Круц, а солдатик-то соблазнился стаканчиком-другим да и прикорнул в тени питейного дома.

Рейд гладкий, как поднос. У раскаленной пристани господ ученых дожидается шлюпка. Матросы разбирают весла, шлюпка отваливает, и под веслами — синие воронки.

А на бриге уже пошабашили, уже отобедали, развалились ребята кто где. Устали, намаялись. И под парусом-тентом храпит во все носовые завертки их благородие лейтенант Шишмарев, прикрыв лицо большим белым платком.

Лишь один матрос не разделяет с товарищами ни трудов, ни отдыха — Серега Цыганцов. О чем ты задумался, корабельный кузнец? В сотый раз клянешь судьбину, день тот клянешь, когда сорвался ты с реи и грянулся грудью о твердые шканцы? Злая хвороба привязалась к тебе, и нет от нее спасу. В кронштадтском госпитале лохматый лекарь поил тебя горькой микстурой. И вроде бы отпустило вчистую… Своей волей пришел Цыганцов к капитану Коцебу, на строгий вопрос о здоровье гаркнул: «Так что отменно, ваше благородь!» Почему, зачем отправился ты в трудный вояж? Какие дали манили тебя?.. Трудно дышит кузнец, тоскливо глядит в ровную синеву чужого неба.

В январе 1816 года мыс Горн прислал морякам зловещий, как рев корсаров, шторм.

Чудище подкралось с кормы, взмахивая космами, вздыбилось, накренилось, ухнуло с пушечным гулом. Клокоча и крутясь, волна разнесла деревянные поручни, сшибла с ног капитана и швырнула за борт. На мгновение Коцебу увидел резко наклоненный борт, вспененную пучину и в то мгновение покончил все счеты с жизнью. Но он поторопился: под руками у него, бог весть откуда, взялся конец манильского троса, и в следующую секунду Коцебу уже карабкался, напрягая все мускулы, на палубу.

Он перевел дыхание и огляделся. Руки у него дрожали, и в животе, под ложечкой, был противный холодок. Ох, дьявольский вал! Пушку, как полено какое, бросил справа налево, сорвал крышу с капитанской каюты, повредил руль… Ну, здравствуй, мыс Гори! Черт возьми, ты себе, однако, верен.

Гремел шторм, играл с «Рюриком» в сумасшедшую, гибельную игру, а в тот самый день в Петербурге, как бы затихшем в обильных снегопадах, Николай Петрович Румянцев писал капитану «Рюрика»:

Письма, каковыми Вы меня в свое время, милостивый государь мой, удостоить изволили из Копенгагена и Плимута, я исправно тогда получил; а ныне Вас премного благодарю за письмо Ваше из Тенерифа; я радуюсь, сведав, что Вы духом своим и искусством превозмогли все трудности, которые буря и шторм непогоды при берегах Англии Вам ставили в пути. Желаю и надеюсь, что нынешний наступивший год проводить изволите в безбедном плавании и во всяком успехе…

Я Вами и путешествием Вашим так занят, что мысленно, право, с Вами более времени провождаю, нежели с теми, с кем здесь живу.

Теперь ожидаю от Вас писем из Бразилии и надеюсь, что до поры и времени благополучно обойдете мыс Горн; но тогда буду спокоен и доволен, когда сами об успешном своем плавании уведомить меня изволите… При пожелании Вам, милостивый государь мой, от искреннейшего сердца здравия и благополучия с совершенным почтением честь имею быть Вам, милостивый государь мой, покорный слуга граф

На почтовых повезли письмо из столицы в Охотск, чтоб морем переправить на Камчатку, а там уж оно дождется, наверное, адресата.

Ночью при луне открылась земля — в зыбком свете маячили вершины Анд. Расчеты штурманов оправдались: бриг приближался к чилийскому заливу Консепсьон.

С восходом солнца все высыпали на палубу. Утренние зори в океане — всегда чудо. Но в то утро не только волны и перистые облака розовели и золотились, но и горы — исполинские, блистающие, грозные, однако не тяжко громоздкие, а словно бы тихо колышущиеся посреди туманов. А ветер этой утренней зари пел о солнце и земных радостях, о хижинах и чернооких женщинах… И вдруг в какое-то неуследимое мгновение все вокруг — и море, и небо, и берег — засияло ровно, ярко, молодо, и тогда моряки, будто очнувшись, заметили бугристый мыс Биобио, а потом и острые камни, помеченные на карте под именем Битых Горшков.

Залив был пустынен — ни парусов, ни шлюпок. На скалах блаженствовали тюлени. Поселяне — черные отчетливые фигурки — шли к маисовым полям. Высоко-высоко кружили орлы.