Владимир Динец: Зима на разломе

— Не уезжай, слышишь?

Но я продолжал гладить ее по спинке, одновременно легко касаясь языком коричневых сосков, чуть соленых от пота после бессонной ночи. Она зажмурилась, прогнула спину и заерзала по мне мягкой попкой, придвигаясь ближе. Тогда я провел языком от соска до самого подбородка, а потом раздвинул ей губы и начал целовать. Ирочка застонала, и я почувствовал, как теплая жидкость потекла из нее мне на живот. Моя девочка сама не заметила, как начала двигать бедрами по моему ставшему скользким животу, щекоча меня жесткими волосками. Потом она вдруг расслабилась и произнесла:

— Ложись на спину.

— Подожди, — сказал я.

— Ложись, я хочу сейчас.

— Я только отдохну немножко…

Но она уже опустилась на локти, ласково оттянула кожу с моего, казалось, совсем отключившегося хвостика и принялась нежно-нежно щекотать его язычком — сначала уздечку, потом самый кончик. Я думал, что у нее ничего не выйдет, но Ирочка, наверное, и на смертном одре смогла бы меня оживить. Сначала я чувствовал только ее легкие прикосновения, а потом вдруг ощутил, как головка хвостика стала выходить из все еще облегавшей ее кожи. Еще минута — и Ирочка, охватив эту кожицу мягкими губами, стала сама водить ее вверх-вниз, продолжая поглаживать головку быстрыми движениями языка. Но едва я почувствовал, как наполнился тугой горячей кровью мой хвостик, как девочка остановилась, и мне пришлось двигаться самому, иногда задевая натянутой кожей головки ее зубы.

Тогда Ирочка быстро подняла голову, взяла хвостик прохладными пальчиками и легко ввела его — нет, позволила войти — в свою истекавшую клейкой жидкостью норку, а потом начала было приподниматься и опускаться в такт, но сразу перестала — слишком устала за долгую осеннюю ночь. Однако я уже окончательно ожил и принялся сам двигаться в этом горячем, мягком, нежном пространстве, и каждая клеточка моего хвостика исходила сладкими волнами наслаждения.

Конечно, я тоже очень устал и долго не мог кончить, отчего моя бедная девочка дошла до совершенного исступления, несколько раз принималась с криком биться на хвостике, как рыбка на крючке, вцеплялась мне в плечи ногтями так, что я боялся за ее пальцы, а теплый сок ручьем тек из нее мне в пах, совершенно намочив измятую простыню. Когда, наконец, я перестал мучить ее, и она, вскрикнув последний раз в последней волне блаженства, будто подстреленная, упала мне на грудь, шепча что-то бессвязное, я понял, что ночь для нас закончилась и сейчас мы уснем, словно уходя в зимнюю спячку. Ирочка заснула бы прямо на моем хвостике, но наши тела стали мокрыми от горячего пота, так что она соскользнула на подушку.

И все же, прежде чем провалиться в сладкое забытье до следующего сумасшедшего вечера, она сумела чуть нахмурить брови и, не открывая глаз, едва слышно прошептать:

— Не уезжай…

Лежа на пыльной полке, я смотрел на потолок вагона, по которому мелькали тени придорожных столбов. У меня было такое чувство, словно я клубок ниток, зацепившийся за Москву и потихоньку разматывающийся, пока поезд увозит его на юг.

Ненавижу московскую зиму и всегда мечтал удрать от нее куда-нибудь в места с пригодным для жизни климатом. Сейчас, похоже, мне это удавалось, но настроение было отвратительное. На севере остались дом, к которому я едва успел привыкнуть после целого года путешествий, друзья, любимая девушка. На юге меня, видимо, не ждало ничего, кроме безнадежного одиночества и изнурительной работы в чужой стране.

Перед отъездом я зашел посоветоваться к человеку, который только что вернулся из Израиля в Россию.

— Значит, так, — сказал он. — О бабах забудь. Для местных ты вообще не человек, а наши там сразу бросают мужей и ищут любого израильтянина, хоть самого завалящего. На приличную работу не надейся. Страна забита иммигрантами отсюда, и все мучаются без работы. Единственное, на что ты можешь рассчитывать — вкалывать с арабами на стройке. Десять часов в день без выходных, два доллара в час. Если надсмотрщик увидит, что ты остановился передохнуть — уволит. Если не увидит, арабы зарежут. Главное, оставь денег на обратную дорогу. А лучше — не езди вообще в эту сволочную страну. Дыра, гнилая провинция, сборище расистов… — он еще долго рассказывал, какое это ужасное место, чуть ли не хуже Совка.

У меня и на дорогу туда финансов не хватало — пришлось добираться довольно сложным путем. Доехав до Кишинева, я сел на электричку до Унген, последнего приграничного городка, и стал дожидаться поезда Москва-Бухарест. Международные поезда всегда дороже, поэтому их я мог использовать только непосредственно для пересечения границы.