Григорий Федосеев - Мы идeм по Восточному Саяну

Разве можно забыть ту памятную ночь в диких горах, на берегу буйного Кизира, восторженные лица уставших людей, губную гармошку. И слушатели, и музыкант забыли обо всем. Никто не рукоплескал, не восторгался. Но сколько выразительного было в этой группе, расположившейся под столетним кедром и освещенной бликами ночного костра.

Долго еще не смолкала гармошка.

— Ну, а кормить-то нас будешь? — вдруг спросил Курсинов.

Алексей улыбнулся и, не обрывая песенки, глазами показал на висевший над огнем котел с кашей.

Гармошка так взбудоражила и без того хороший аппетит, что невольно думалось: «Если повар будет и в дальнейшем кормить нас с музыкой, то никаких запасов продовольствия не хватит!»

Я ушел в палатку раньше других. Мошков не спал.

— Нет больше сил терпеть, что это за несчастье навалилось на меня! — произнес он дрожащим голосом, показывая мне распухшую руку.

Болезнь и бессонница измучили беднягу. Он стал еще более неразговорчив, продолжал упрямо бороться с недугом. Когда же терпенье иссякало — Мошков уходил в лес и из темноты доносился мучительный стон. Облегчения не наступало, не верилось, что это был обыкновенный нарыв. «Неужели что-то другое?» — думал я. Эта мысль все настойчивее закрадывалась в голову.

Мы привыкли видеть Пантелеймона Алексеевича жизнерадостным, с шутками да прибаутками на устах, а тут совсем не стало его заметно в лагере. Разве когда попросит кого-нибудь скрутить ему цыгарку, да иногда бесшумно, будто тень, пройдет мимо палаток и заговорит с кем-нибудь, чтобы на минуту отвлечься от боли. Я быстро уснул, измученный прошедшим днем, мыслями об ответственности за экспедицию и всем тем, что должно тревожить человека, когда он ведет людей на риск, в довольно сложный круговорот событий. И даже во сне я не мог освободиться от этих мыслей.

Был поздний час ночи. Небо повисло над нами темным шатром, холодный ветер дул от снежных вершин хребта Крыжина.

— Встань, собаки где-то лают, — узнал я сквозь сон голос Мошкова.

Раздетый, я выбежал из палатки. Ни звезд, ни просвета. С противоположной стороны Кизира доносился густой бас Левки и слабый голос Черни.

Собаки держали зверя. Об этом можно было догадаться не только по лаю, но и по тому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли попасть, только преследуя кого-то.

Я разбудил Лебедева.

Услышав разговор, поднялись Пугачев, Зудов и Самбуев. С минуту мы стояли молча, прислушиваясь, а лай, то замирая, обрывался, то с новой силой, настойчиво возобновлялся.

— Придется Переплывать, — продолжай прислушиваться, сказал Лебедев. — Утром собаки могут и не удержать зверя. Это Прокопий поднял зверя, он ушел на ту сторону.

Самбуев принес резиновую лодку. Решено было подняться как можно выше по левому берегу реки и оттуда начать переправу.

Ширина Кизира здесь, выше устья Белой, весной обычно бывает около двухсот метров.

Пока надували лодку, собаки умолкли. Видимо, зверь прорвался и увел их за собой дальше. Посоветовавшись, мы с Лебедевым все же решили переплыть Кизир, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя.

Теперь мы не должны были в поисках зверя считаться с трудностями. С этого дня мясо и рыба стали нашими основными продуктами, несмотря на то, какой ценой придется добывать их. Левка и Черня были надежными помощниками или, точнее выражаясь, кормильцами, и мы ни в коей мере не могли пренебрегать их усердием. Уж если собаки «поставили» зверя, то, независимо от расстояния и препятствий, мы должны были идти к ним на помощь.

Как только Пугачев оттолкнул лодку от берега, течение стремительно подхватило ее. Мы налегли на весла. Все ближе и ближе становилась полоска леса на противоположной стороне реки. Наконец мы у цели. С трудом выбрались на берег. Вошли в лес и снова погрузились в непроглядную тьму. Собак не было слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дождаться утра.

Шли медленно, ощупью. Лебедев впереди, я, прикрывая лицо руками, пробирался за ним, точнее, за звуком его шагов. Наконец попали в непролазную чащу. Пришлось остановиться.

Вдруг откуда-то издалека донесся глухой шум. На какую-то секунду он замер, а затем возник снова, уже более явственно. Что-то с гулом и треском надвигалось прямо на нас.

Мы продолжали стоять, не зная, куда посторониться. Шум усиливался, приближался. Кто-то, большой и сильный, яростно пробираясь вперед, тяжестью своей ломал с треском сучья и тонкие деревья.