Леонид Платов - Архипелаг исчезающих островов

Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом, нежнейших оттенков тумане.

А наверху, в просветах, синело небо.

Весело было перекликаться друг с другом, перебегать по хлипким жердочкам через ручьи или, остановившись, в молчании наблюдать за хлопотливой беготней всякой водяной мошкары. Немолчно свистели птицы вокруг. Иногда подавали голос лягушки.

Солнце начало сильно припекать, когда Петр Арианович остановился. Я подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу построек, черневших вдали.

Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях!

Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки, игравшие на пригорке, с воробьиным гомоном порхнули при виде нас в сторону.

Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял во весь рост высокий худой старик с шестом в руках. Он был какой-то весь пегий от заплат.

Еще на середине реки старик начал улыбаться и стащил с головы замасленный картуз.

Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы.

Взрослые мужчины в Мокром Логе занимались обычным для весьегонских крестьян отхожим промыслом — гоняли плоты — и сейчас отсутствовали в деревне. Один старик сидел дома.

— Я и дома при деле нахожуся, — сказал он, открывая в улыбке беззубый рот. — Мы птичкой кормимся.

— Охотники? — спросил Андрей с уважением.

— Нет. На продажу разводим.

Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся по шаткой лесенке и распахнул дверь. Мы заглянули туда. Шум внутри стоял такой, будто одновременно работало несколько прялок. То были канарейки, множество канареек. Прижившиеся на чужбине переселенцы из жарких стран суетливо прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и щебетом.

— Мы из Медыни, калуцкие, — пояснил дед, осторожно притворяя дверь. — У нас каждая волость имеет свое предназначение. Из Хотисина идут по всей России бутоломы, иначе — камнерои, из Дворцов — столяры, из Желохова — печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками.

— Сами и продаете их?

— Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей империи.

— Кто же у вас, у калуцких, землей занимается? — спросил Петр Арианович.

— Землей? — удивился дед. — А откуда ей быть, земле-то? У нас, слышь ты, одних графьев да князей, почитай, десятка полтора или два. Им-то кормиться надоть или как?

— А Лиза говорила: была у вас земля.

— Ну, это когда была! Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле, луга заливные.

— Чьи?

— Княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон!..

Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не с гордостью, будто ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная.

— Мельницу она воздвигла на речушке, — словоохотливо продолжал он, — и плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы к княгине, в ноги упали. Смеется; «Не виновата — паводок, вода!» С тем и ушли.

— Судились с ней?

— Что ж судиться-то? К ней губернатор кофий приезжает пить.

Петр Арианович встал, сердито дернул плечом.

— Канареечная волость! Подстрочные примечания к учебнику географии!..

Он долго говорил о чем-то со стариком — вполголоса. До меня донеслись только последние слова его:

— Ну и что ж, что далеко? Ты до моря не дойдешь — оно до тебя, может, дойдет!

Старик засмеялся. Он понимал, что барин шутит.

А про море зашла речь вот почему. Старик вспомнил, что служил «действительную» в городе Дербенте. И полюбилось ему море с той поры. Вот уж море так море! Правду в сказках говорят: синь-море!.. Перед смертью мечталось побывать еще разок.» Дербенте, на море взглянуть. Да где уж! Ноги плохи стали, не дойти до Дербента…

На обратном пути Петр Арианович молчал, думая о своем. Потом обернулся к нам:

— Дед не поверил мне, засмеялся… А почему? Человек давно начал менять мир вокруг себя. На то он человек! Силен — да, но будет еще сильнее, во сто крат сильнее…

Вспоминая об этом вечере, представляю Петра Ариановича стоящим на высоком берегу. Фуражка в руке, прямые волосы треплет ветер. Фигура четко вырисовывается на фоне пронизанной солнечными лучами просторной поймы.

Вдали густо-синяя кайма лесов, в светлых излучинах неторопливой Мологи темнеют деревеньки, несколько низеньких покосившихся, крытых дранкой изб, между которыми протянуты для просушки рыбачьи сети. Все будто сковано сном, все неподвижно, неизменно. Так же, наверное, текла Молога, так же темнели избы, сушились сети и сто лет назад, и триста, и пятьсот.