Василий Пасецкий - В погоне за тайной века

«Пусть откроется сношение с Гудзонскою компаниею: если бы от нее нельзя ничего было получить, кроме одних мехов, известно, что звери морские и береговые год от году у нас уменьшаются. Но кто может поручиться, что на пространстве от впадения Медной реки в Тихий океан до Гудзонова залива не открылась бы какая-либо другая важная промышленность?» [9] В. П. Романов. Предначертание путешествия от западных берегов Северной Америки до Ледовитого моря и Гудзонова залива. «Московский телеграф», 1825, XVIII, сентябрь, стр. 96.

Романов ждал, что его «Предначертанием» заинтересуется один из просвещеннейших меценатов первой четверти XIX века, государственный канцлер Н. П. Румянцев, но он не знал, что старик уже готовит подобную экспедицию, в начальники которой он прочил находившихся в Русской Америке моряков Хромченко и Этоллина.

Однажды в доме Бестужевых Романов познакомился с новым управляющим делами Российско-Американской компании Кондратием Федоровичем Рылеевым. Крепко пожав руку Владимиру Павловичу, он объявил, что только что прочел его проект. Как и Бестужев, он был в восторге от «Предначертания». Он считал, что исполнение его принесет «не только славу, но и пользу».

Рылеев обещал Романову убедить директоров компании послать экспедицию для описи северных берегов Русской Америки. Они подружились. Романову по сердцу было свободомыслие Рылеева, его ненависть к самодержавному гнету, тупости, невежеству, ханжеству, раболепию.

Речи Рылеева о бесправности народа, о жестокости деспотизма казались выражением его дум. И когда Кондратий Федорович однажды рассказал о существовании тайного общества и предложил посвятить жизнь исполнению его высоких целей, Владимир Павлович ответил согласием.

Летом 1825 года они расстались. Романову пришлось по семейным делам уехать из Петербурга на Украину, в Херсонскую губернию. Они часто переписывались. Романов время от времени напоминал Рылееву о том, что ждет известий о судьбе проекта и готов оставить свои дела ради путешествия по дебрям Русской Америки.

Все эти подробности хлопот с проектом описи северных берегов Русской Америки отчетливо вспомнились Романову, в то время как казенный возок, запряженный казенной тройкой, нырял по ухабам казенных дорог. По сторонам тянулись леса. Снег облепил ветви елок и сосен. Деревья казались строгими и чужими, словно не хотели участвовать в его разговоре с самим собой о том, какая судьба ждет его впереди…

Романова привезли в Петропавловскую крепость.

После первого допроса ему стало ясно, что причиной ареста было его письмо к Рылееву, посланное из Херсона за восемь дней до декабрьского восстания… В нем не было ничего предосудительного. Речь шла о судьбе проекта описи Русской Америки. Только в постскриптуме он обратил внимание Рылеева на свою верность обществу. Закончив деловую часть письма, он приписал: «Мысли мои и стремление к полезному все те же, какие были, как в последний раз мы с Вами рассуждали…» Дальше следовало длиннейшее многоточие. Оно было красноречивее слов. [10] Центральный Государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), ф. 48, д. 30, л. 319.

От него потребовали письменных объяснений.

Романов отрицал свою принадлежность к тайному обществу. Он возражал против неправильного истолкования его приписки в письме к Рылееву. В нем шла речь не о делах тайного общества, а лишь о его горячем стремлении принести пользу отечеству в исследовании полярных владений России. Он не чувствует за собой никакой вины. Его привлекают к следствию по недоразумению. Он уверен, что скоро невинность его откроется, и он будет освобожден и возвращен к своему семейству и престарелой матери. Он усердно и ревностно прослужил отечеству 15 лет, точно выполнял присягу. Никогда не держал вольных речей, не делал никаких рассуждений о правительстве и правлении. «Одним словом, — заканчивал Романов свои показания, — ни мои поступки, ни дела, ни даже слова не обвиняют меня; совесть моя покойна. Ежели не неизвестность, как перенесли сей случай, со мною случившийся, жена и мать моя, то я бы равнодушно переносил бы мое заключение, уверен будучи, что рано или поздно невинность моя открылась бы.

В сем моем оправдании изложил я самую сущую истину, в противном случае подвергаюсь строгому суду». [11] ЦГАОР, ф. 48, д. 76, л. 10.

Романову вскоре пришлось горько пожалеть об этой строчке своих показаний. Он не подозревал, что 3 февраля 1826 года Рылеев признался, что он сам принял его в общество.