Ян Рыбак: Хан Тенгри с севера. Негероические записки

И вот, наступил август. Время, когда беспощадное солнце испепеляет Землю Израиля. Время, когда редкая птица долетает до середины Мёртвого Моря, а если какая и долетает, то там и падает обгорелой тушкой в его пересоленные воды. Время, когда хочется снять с себя последнюю рубаху и отдать кому угодно, а лучше – врагу. Вездесущие евреи отступают в это время с расплавленных улиц под прикрытие кондиционеров, до изобретения которых жизнь на планете Израиль была невозможна. По выходным дням они дружным усилием вытесняют из берегов Средиземное Море, совсем пожелтевшее от жары и мочевины. Страна выгорает на солнце, как обивка дивана, выброшенного на свалку. Прогноз погоды записан на закольцованную магнитофонную ленту, а новостей нет и, собственно говоря, на них наплевать, потому что ОЧЕНЬ ЖАРКО. Всё ещё постреливают арабы в Газе, но как-то вяло, без азарта и всё чаще – по своим. Мёртвое, безнадёжное это время – август в Израиле.

А теперь, представьте: в это гиблое время, когда мои несчастные коллеги дожёвывают аппетитный, как ноги покойника проект, я поднимаюсь на борт белокрылого лайнера и уношусь туда, где всё – прямая противоположность покидаемому мной дряхлому миру. Где всё – по краю и до предела. Мороз – так такой, что плоть превращается в камень. Солнце – так такое, что рожа сходит клочьями. Пахота – такая, что забываешь, как тебя зовут. Если страх – так не меньше, чем за саму жизнь. А если победа, то такая, которую другой не купит за деньги. Здесь всё – от края до края по горизонтали и от земли до неба по вертикали. Нет переходов и полутонов – жизнь на всю катушку.

Вы, которые спрашивают меня зачем мне всё «это», понимаете ли вы какое непередаваемое чувство освобождения охватывает меня, когда я поднимаюсь на борт этого лайнера? Какое количество первобытных поколений, отшлифованных природой для борьбы и смерти, ликуют во мне? Какой это «гибельный восторг» – решиться сделать то, на что почти наверняка не хватит сил, но о чём мечтал всю жизнь? Не говорите мне, что вы не понимаете этого, не огорчайте меня. Человек не может так безнадежно отдалиться от своих истоков.

Терпеть не могу, когда спекулируют детьми!

«Как вы можете так рисковать – у вас же дети!» – эту песню я слышал не раз и не два, и если раньше она вызывала у меня глухое раздражение, то теперь, всё чаще и чаще, – зевоту.

А как вы, уважаемые, можете измерить риск, который я на себя принимаю? Как можете вы его сравнить с риском помереть от инфаркта, гипертонии и сахарного диабета? Почему вы сами не отдаёте всё лучшее – ваши драгоценные тела – детям? Не занимаетесь во имя их безоблачного детства спортом, нервничаете до сердечного приступа на утренних совещаниях, переедаете и перепиваете? Разве смерть родителя, прокопченного сигаретами, пропитанного спиртным или страдающего от ожирения, осиротит детей в меньшей степени, чем смерть родителя-альпиниста, парашютиста или подводника? Вы говорите, что время, проведенное в горах, украдено у детей? Полноте! Можно подумать, что если вы пролёживаете его на пляже или диване, то это их необычайно обогащает...

А знаете ли вы, как гордится сын тем, что его отец – альпинист? Знаете ли вы, что это значит для парня в 10-13 лет? Уверены ли вы, что ваше присутствие в поле его зрения в течение дополнительных трёх недель в году может заменить ему это? И не имеет абсолютно никакого значения, какой именно его папа альпинист – крутой первопроходец гималайских стен или покоритель высоких сугробов в низких горах. Главную азбуку он изучит: что быть мужественным – это хорошо, что страх и слабость надо преодолевать, что Земля прекрасна и оставить её непознанной – непростительные лень и глупость.

***

Вечером, накануне отъезда, я поднялся к сыну и сел у его постели. Обычная традиция, заведенная у нас в семье много лет назад, и которая, по-правде говоря, большей частью ложится на плечи моей жены, но в последний месяц перед поездкой я стараюсь наверстать упущенное. Мы тихо беседуем, и я в десятый раз рассказываю ему про гору и про маршрут, а он пытается в своей детской голове, всё ещё лишенной большого количества базовой иформации, выстроить систему координат, в которую он поместит и эту гору, и меня самого.

– Папа – спрашивает он меня – а на сколько эта гора ниже Эвереста? На километр?.

– Почти на два.

– Так это не очень высокая гора?

– Нет, это очень высокая гора.