Михаил Айзенберг - Ошибки в путеводителе

Оба свертка вдруг оказались в руках моей жены Алены, и та даже покачнулась под грузом ответственности. А рассказ дарителя продолжился с той же быстротой, натиском и странной прямолинейностью, как будто через его речь проходило невидимое сверло. Теперь он показывал карточку казино, в которое вчера зашел на радостях и – вот беда! – проиграл все деньги. Не хватает даже на бензин до Рима. Но если мы хотим сделать ответный жест и подарить ему тысячу франков, его это вполне устроит. «Нет, с собой нет», – облегченно заверещали мы, запихивая свертки обратно в машину. «Всего сто долларов?» – недоверчиво прищурился обиженный друг. «Ну, с собой нет», – объясняли мы, для убедительности опять помогая себе руками. И двинулись прочь. Друг укоризненно смотрел нам вслед.

Да, говорили нам, случаются такие непонятные предложения. Один решительный человек даже получил такую куртку за исходные – действительно небольшие – деньги. Потом, правда, не знал, что с ней делать, и кому-то подарил.

Этот случай на набережной Сены как будто прорвал невидимую оборону, и дарители пошли стеной. На днях нас поздравили по телефону: мы выиграли два бесплатных билета на любой международный авиарейс по нашему выбору. Нужно только прийти и расписаться, но почему-то обязательно вдвоем. Мы не пошли. Название проводившей лотерею фирмы («Легенда») вызывало сомнения. Странно звучал и голос в трубке: девичий, даже приятный, но неоправданно настойчивый. Как будто девушка обращается не ко мне одному, а к большой группе не слишком толковых граждан.

В этих непрошеных телефонных голосах всегда есть что-то оскорбительное: прямое движение к цели, отстраняющее тебя как случайное звено, как помеху. Обычно они принадлежат тем, кто ошибся номером, разговор длится недолго, но их сверлящее бесчеловечное нетерпение все равно успевает проникнуть в твое сознание.

Хмурое утро. В телефонной трубке ледяной, русалочий голосок: «Говорит золотая рыбка. Хотела бы отправить факс».

– Едва ли получится, – сказал я и повесил трубку.

– Вы не стесняетесь записывать? – спросила Люся Улицкая, заметившая блокнотик и мои лихорадочные движения. – Я – ужасно. Записываю вечером в постели.

Я тоже очень стеснялся. Два дня крепился, ничего не записывал. Потом махнул рукой: а-а! пусть думают, что хотят. Кроме меня не записывал никто, только Валерий Попов пару раз черкнул что-то на сложенном вчетверо листке. Опытные люди, и они, конечно, правы. Или запоминать, или записывать (или смотреть, или фотографировать).

Самое печальное, что ничего из того блокнотика не способно войти в это подобие очерка. Там только беглые заметки туриста – нервные попытки не упустить какие-то важные, значащие детали. Но какие детали – значащие? Те, что застревают в памяти, как заноза, заранее их не угадаешь. «Важно не то, что важно, а то, что не важно, да важно, вот что важно», – как сказано в книжке М.Л. Гаспарова «Записи и выписки».

В тот раз мы стояли примерно в центре разрушенной крепости Массада, и я записал, что крепостная синагога – самая старая в мире (из сохранившихся, разумеется). Зарисовал зачем-то интересную керамическую облицовку бани. Зачем?

Записывать приходилось буквально на ходу, график поездки был очень плотный. Не знаю, как Люсе удавалось сохранять силы для вечерних занятий. Только на пятый день я нашел время и раскрыл карту Израиля, стал ее детально изучать. Подошел Битов: «Это у вас откуда?» Я объяснил, что карта осталась еще с прошлой поездки. «Но как же вы ее отыскали?» Объяснил, что, в общем, помню, где у меня что лежит. «Это болезнь», – твердо и без всякого сочувствия определил А.Г.

И отошел от меня, как от зачумленного, даже на карту не взглянул.

В Израиле я действительно был уже в третий раз, почти через равные промежутки времени: в 1990-м, потом в девяносто шестом и вот теперь. Почему-то чувствовал себя здесь уже немного своим человеком. Новые впечатления накладывались на прежние, а те просвечивали сквозь них, как если бы на палимпсесте не потрудились до конца стереть прежние записи.

Но и первые впечатления не были вполне туристическими. Потому, вероятно, что сразу попал, что называется, в объятия друзей и в силу природной переимчивости стал с первых же минут присваивать и особенности их зрения, и отношение к стране.

Одного из них, самого близкого, я не видел до этого восемнадцать лет. По дороге он показал мне на чуть выцветшее небо: хамсин! И заговорил о «запасе холода» в крови северян, пару лет помогающем переносить жару. На подъезде к Иерусалиму дорога пошла вверх… Но к этому впечатлению я еще вернусь.