Михаил Айзенберг - Ошибки в путеводителе

Вечерний поезд подошел на ту платформу, что указана в расписании, и ровно в назначенное время. Голос из репродуктора сообщил какое-то «бла-бла-Рома Термини – бла-бла». Я хотел еще, помню, уточнить на всякий случай, но сам себя постеснялся: какая все же идиотская мнительность, давно пора с ней кончать. Сказано же итальянским языком: Рома Термини. Уселся покомфортнее, обложился проспектиками и стал вносить примечания в свои записочки…

Tutto bene? [1]А не тут-то было. Una piccola avventura [2].

Прошло больше часа. Проехали Foligno. Название показалось знакомым, но не по сегодняшним впечатлениям. Я как-то забеспокоился и вытащил карту. И где ж это у нас Foligno? А вот где – в другой стороне, уже за Перуджей и Ассизи, на полпути до Ancona, а та аж на побережье. Девушки-соседки испуганно подтвердили: поезд до Ancona. (И опаздывает почти на час.)

Внутри что-то тихо рухнуло (но тут же включился внутренний хронист, подмечающий все детали). Так. Итак. Все сегодняшние поезда на Рим, похоже, уже прошли мимо меня. Я бросился в тамбур. На ближайшей остановке дверь открыть не смог: жал на кнопку, а следовало дергать ручку вроде стоп-крана (а зачем тогда кнопка?). И к лучшему: неизвестно, где бы я оказался – там ни огня, ни темной хаты.

Пошел к первому вагону, навстречу мне контролер. На каком-то несуществующем языке я объяснил ему происшедшее. Тот долго цокал, морщился, рылся в своих бумажках, а я обреченно ждал, полагая, что он ищет квитанцию, чтобы выписать штраф за безбилетный проезд. Но оказалось, что он роется в расписаниях, упорно и почти безнадежно ищет какой-то самый последний поезд. Нашел все-таки: из Gualdo, а та – через десять минут (если я смогу открыть дверь).

Смог. На маленькой темной станции, совершенно безлюдной, был открыт и освещен только проходной отсек. А билет? Ангел в виде случайной девочки (задержалась, изучая расписание) указал(а) на автомат вроде тех, что для газированной воды. Как им пользоваться, не знала даже она, нажимала наугад какие-то кнопки. Автомат отказывался сжевывать банкноту и упорно отрыгивал мелочь. Но на какой-то пятидесятый раз все же сдался.

Спасибо тебе, дитя! Какие же вы чудные, итальянцы!

Ангел ушел, я остался один. До поезда часа полтора (если сумею открыть дверь). А если не сумею? Следующий поезд в четыре утра, никаких гостиниц нет в природе. В природе нет даже туалета.

А есть в природе она сама – природа: ночь, холод, снег, зима. Желудок. Заснеженный полустанок. Нет, это не Италия. Это что-то родное, страшно знакомое.

Минут через сорок стало поспокойнее: появились люди. Сначала белокурая бестия в умело продранных джинсах, в том числе и на причинном месте. Радостно обратилась ко мне, но не тут-то было. Бедняжке пришлось маяться минут десять, и было заметно, как ей невыносимо трудно так долго ни с кем не разговаривать. Когда появился крепыш в дутой куртке, они так и набросились разговорами друг на друга. За крепышом – две подружки, толстая и тонкая, и тоже включились в какое-то жаркое обсуждение. Все сразу закурили. Я понял, что обсуждается возмутительная табличка, запрещающая курить в помещении станции. Сколько ядовитых шуток, сколько смеха!

Некто мрачный в черной шляпе, черном пальто, негодуя окаменелым лицом, быстро прошел сквозь задымленный отсек и вышел на платформу. Крепыш проводил его глазами и очень похоже изобразил удава. Общий поощрительный хохот.

Когда мы сели в поезд, я был совершенно счастлив – второй раз за день. Как же нам всем было хорошо, всей нашей дружной маленькой компании. А как мы курили в вагоне! Проходящие пассажиры ускоряли шаг и закрывали лица шарфами.

Напоследок я еще попытался сойти на остановку раньше, даже почти сошел, но успел запрыгнуть обратно.

«Что же ты не позвонил? – сказала потом Саша. – Мы бы за тобой приехали».

Кажется, я так и не сошел с этих кругов. И даже не способен сойти, пока не сформулирую какую-то очень смутную идею – о времени, о Риме…

Вернувшись в Москву, я обнаружил, что разучился писать, разучился разговаривать, общаться. Просто разучился жить в Москве и долго не мог окончательно вернуться, не понимал, что я теперь должен делать. Хватался за одну книгу, за другую – Гоголь, книги об Италии…

Но в самой Италии даже книги по архитектуре листались иначе. Там это были моментальные снимки реальности, здесь они превратились в научные пособия – в историю архитектуры. Но архитектура, похоже, не терпит такого отношения. Я очень много лет это чувствовал, но никак не мог схватить – сформулировать. Пока меня не ударила в лоб случайно брошенная фраза: «настоящая архитектура – окаменевшее событие». Именно! Событие неповторимо. Оно существует в своем собственном времени: прошлом настоящем (настоящем прошлом). Мы видим, к примеру, как изменились за это время руки и глаза людей, как изменились материалы. Видим и множество других вещей, но делаем это безотчетно, мешая себе прикоснуться к другому времени. В самой «метафизике» архитектуры есть очень сложное, многослойное наложение разных «физик» – то есть оптик. В том и состоит ее головокружительное воздействие: ты переносишься из одного времени в другое. И не из настоящего в прошлое, а из сегодняшнего настоящего в настоящее историческое – в то настоящее , которому уже тысяча, две тысячи лет.