Юлия Зонис: Дворжак

Наконец настал день Испытания. До этого Тошка уже несколько раз испытывал бутылки, но по одной — по две — на случай, если что-то не сработает и к нам снова нагрянут коты. Результатами он был доволен. Накануне он обещал нам, что голуби точно прилетят. Вечером, после школы, мы собрались у сарая. Митяй откуда-то добыл хрустальную ножку от бокала и торжественно вручил ее Тошке. Играть надо было на закате, когда куликовская стая возвращалась на голубятню и пролетала над нашим двором. Я не раз с завистью следил за белыми птицами, зажигающими розовые искорки на крыльях. Сегодня они станут нашими. Что делать с куликовскими, когда они обнаружат пропажу, мы еще не придумали.

Тошка залез на крышу, где в два ряда стояли бутылки. Некоторые он поставил на кирпичи, другие подвесил к старой вешалке, которую Вовка приволок с помойки. Низкое солнце било Тошке в спину, бутылки просвечивали зеленью и янтарем, Тошкины уши пылали розовым, а глаза возбужденно сияли. Он набрал полную грудь воздуха и дотронулся бокальной ножкой до бутылки.

Над двором поплыл тонкий, прозрачный звук. Это было похоже на звон капели и на треск лопающихся льдинок, и немного на гудение проводов. Сердце у меня в груди стукнуло, а потом взмыло куда-то в горло и там затрепыхалось. В голове стало легко, звонко, пусто, будто мысли разбежались кто куда, оставляя место для Тошкиной музыки.

Вован прошептал под ухом:

— Думаешь, прилетят?

Я отмахнулся. Кажется, в тот момент мне было плевать на голубей.

Я бы так и стоял, зачарованный, если бы Митька не ткнул меня локтем в бок. Я обернулся. Митька указывал вверх, где в вечереющем небе показалась белая стайка. Они приближалась стремительно, отблескивая крыльями, кувыркаясь в воздушных потоках… А потом мы поняли, что это не голуби.

Первый из них неуверенно покружился над двором и уселся на старый тополь. Через секунду собратья его заполонили двор. Они были всюду: на крыше Аделаидиной пристройки, на проводах, на голубятне и даже на кривом столбе. Наверное, должно было потемнеть, ведь стая закрыла солнце. Но стало, наоборот, светлее.

Они были белые, ярко-белые, размером с собаку. У них были плотные тела, покрытые пухом, и большие крылья, вроде гусиных. И лица у них были. Не мужские, не женские, грустные лица.

Когда они расселись, первый из прилетевших — тот, что устроился на Аделаидиной крыше — повел головой, будто прислушиваясь к мелодии. Он переступил по карнизу толстенькими лапами, глянул вниз на Тошку. Тошка играл. Тогда белокрылый поднял голову. Высокий, звенящий и радостный звук слился с Тошкиной музыкой. Белокрылый пел. Он пел в такт Тошкиной игре, и за ним подхватили остальные. Когда захлопали окна и двери и взрослые высыпали во двор, пели уже все пришельцы.

Старый Аркаша, щурясь, выполз из своего подвала, задрал голову, да так и остался стоять. Мой папа судорожно копался в кармане, наверное, искал очки. А Аделаида, адская женщина, уселась на траву посреди двора, всплеснула руками и выдохнула:

— Ой, ангельчики!

Ангелов мы решили никому не показывать. Это была наша тайна, даже взрослые — на что уж болтливый народ — согласились. Мой папа, к примеру, говорил ночью маме на кухне:

— Зачем нам нужны эти сенсации? Ну подумай — налетят сюда репортеры, туристы какие-нибудь из области. Или даже из Москвы. Им же мало смотреть и слушать, им все препарировать надо. Поймают такого и сдадут в институт зоологии на анализы.

— А мы не дадим, — решительно ответила мама.

— Не дадим! — папа засмеялся и обнял маму. Она взъерошила ему волосы, будто они были совсем молодыми, чуть старше меня.

Вообще взрослые сильно изменились за те дни. Аркаша бросил пить. Он терпеливо сидел на солнышке, улыбался чему-то и ждал вечера, когда Тошка начнет играть. Папа Митяя стал раньше возвращаться домой и даже починил кухонную дверь. Мои папа и мама перестали ругаться и часто стояли обнявшись, когда думали, что я их не вижу. Так и ангелов слушали — обнявшись, замерев у окна. А когда кошмарная женщина Аделаида однажды выставила на подоконник блюдце с молоком и со смущенной улыбкой сказала:

— Они ведь долго летят сюда. Изголодались, поди. Пусть вот молочка попьют, — тогда мы окончательно поняли, что мир изменился. Молоко, впрочем, выпил равнодушный к ангелам Базиль.

Но больше всех переменился Тошкин отец. Нет, он по-прежнему ходил каждое утро на работу, зажав под мышкой портфель. Только голову он держал теперь высоко, не вжимал, как прежде, в плечи и не семенил по-куриному. Однажды утром я подсмотрел, как они шагали вместе с Тошкой. Прежде Дворжак-старший никогда не провожал сына в школу. Мне казалось, Тошкин отец думал, что Тошке стыдно за него перед одноклассниками. А теперь вот они шли вдвоем. Дворжак обнимал сына за плечи, как маленького, и тот совсем не стеснялся. Я бы на его месте уже сквозь землю провалился. Они обогнали меня и остановились в подворотне, у поворота к школе. Проходя мимо, я услышал, как Тошка спрашивает отца: