Эдвард Гиббон - Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Бережное и уважительное отношение Августа к конституции свободного Рима, которую он уничтожил, можно объяснить, только внимательнее рассмотрев характер этого «тихого тирана». Когда ему было девятнадцать лет, холодный ум, бесчувственное сердце и природная трусость научили его прикрываться лицемерием, как маской, и эту маску он уже не снимал никогда. Одной и той же рукой и, вероятно, в одинаковом настроении он подписал смертный приговор Цицерону и помилование Цинне. Его добродетели и даже его пороки были искусственными, и, в зависимости от своих менявшихся интересов, он вначале был врагом римского мира, а закончил свое правление как отец этого мира [12] «Когда Октавиан идет на пир цезарей, его цвет меняется, словно у хамелеона: сначала он бледен, потом красен, затем черен и под конец окрашивается в нежные тона Венеры и граций. Эта картина, использованная Юлианом в его искусном сочинении, справедлива и изящна. Но когда сочинитель считает эти изменения характера подлинными и приписывает их силе философии, он оказывает слишком много чести и философии, и Октавиану» ( Лукиан. Цезари). . Когда он строил каркас для сложной системы имперской власти, его умеренность была вызвана страхом. Он хотел обмануть людей видимостью их прежней свободы, а армии – видимостью гражданского правления.

I. Смерть Цезаря всегда была у Августа перед глазами. Он щедро осыпал своих сторонников богатством и почестями, но самые любимые друзья его дяди оказались в числе заговорщиков. Верность легионов могла защитить его власть против открытого восстания, но их бдительность не отвела бы от него удар полного решимости республиканца с кинжалом, и римляне, чтившие память Брута, рукоплескали бы подражателю их добродетельного героя. Цезарь навлек на себя смерть так же выставлением своей власти напоказ, как и самой этой властью. Как консул или трибун, он мог бы царствовать спокойно, но титул царя заставил римлян вооружиться против него и искать его смерти. Август хорошо осознавал, что человечеством правят имена, и не обманулся в своих надеждах, когда решил, что сенат и народ подчинятся рабству при условии, что их будут вежливо уверять, будто они по-прежнему наслаждаются своей древней свободой. Слабый сенат и обессилевший, утративший волю и мужество народ радостно отдавались во власть этой приятной иллюзии, пока ее поддерживала добродетель или хотя бы благоразумие преемников Августа. Желание спасти себя, а не идея свободы вооружили заговорщиков против Калигулы, Нерона и Домициана. Участники этих заговоров наносили удар по тирану, но не касались при этом власти императора.

Был, правда, всего один знаменательный случай, когда сенат после семидесяти лет терпения сделал безрезультатную попытку вернуть себе свои давно забытые права. Когда в результате убийства Калигулы трон освободился, консулы созвали заседание сената в Капитолии, прокляли память цезарей, дали пароль «свобода» тем немногим когортам, которые нерешительно встали под их знамя, и в течение сорока восьми часов действовали как независимые главы свободной республики. Но пока они рассуждали, преторианская гвардия уже приняла решение. Глупый Клавдий, брат Германика, уже находился в лагере преторианцев, одетый в императорский пурпур, и был готов поддержать силой оружия решение тех, кто его выбрал. Мечтам о свободе пришел конец; сенат очнулся и увидел перед собой все ужасы неизбежного рабства. Покинутое народом, это слабое собрание под угрозой применения военной силы было вынуждено утвердить выбор преторианцев и осознать всю пользу помилования, которое у Клавдия хватило благоразумия им предложить и великодушия – дать.

II. Наглое поведение армий тревожило Августа еще больше. Отчаяние граждан могло привести их лишь к попытке совершить то, что сила солдат позволяла им сделать в любой момент. До чего непрочной была его собственная власть над людьми, которых он научил нарушать любой общественный долг! Август когда-то слышал их буйный крик в часы мятежа и боялся тех более спокойных часов, когда они начинали думать. Один переворот был куплен за огромные награды, но при втором перевороте могли понадобиться награды вдвое больше. Войска заявляли о своей глубочайшей преданности семейству Цезаря, но толпа капризна и непостоянна в своих привязанностях. И Август призвал себе на помощь все еще сохранявшиеся в этих свирепых умах остатки римских предрассудков, усилил строгость дисциплины, закрепив их законами, и, поставив великий сенат между императором и армией, дерзко требовал их верности как первый чиновник республики.