Франс де Вааль - Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?

Все больше исследователей полагают, что опознавательные свисты следует рассматривать как имена . Дельфины издают свист не только для самоидентификации, но и подражая свисту других дельфинов. Посылая другому дельфину его же собственный сигнал, дельфин как бы обращается к нему по имени. Так же как Роу использовал свое имя, чтобы позвать Лоренца, дельфины имитируют сигнал другого дельфина, чтобы привлечь его внимание. Доказать, что дельфины поступают таким образом, с помощью одного наблюдения очень сложно, поэтому исследователи вновь прибегли к воспроизведению записей. Работая с бутылконосыми дельфинами у побережья Шотландии, недалеко от Сент-Эндрюсского университета, Стефани Кинг и Винсет Яник записали опознавательные свистки дельфинов в естественных условиях. Затем они воспроизвели эти сигналы через погруженный в воду громкоговоритель, в то время как дельфины, которые их издавали, находились поблизости. Дельфины ответили, иногда по нескольку раз, на свои собственные сигналы, как будто подтверждая, что они слышали, как их зовут {385}.

Ирония ситуации, в которой животные зовут друг друга по имени, конечно, состоит в том, что когда-то ученым категорически не рекомендовалось давать имена своим животным. Когда Иманиши и его последователи начали делать это, их высмеивали, как и Гудолл, которая называла своих шимпанзе Дэвид Грейберд (Седобородый) или Фло. Считалось, что, давая животным имена, мы их очеловечиваем. Нам следовало сохранять дистанцию и оставаться объективными, никогда не забывая о том, что только у людей есть имена.

Оказалось, что в этом вопросе некоторые животные нас опередили.

Учитывая, как легко мы связываем слова «познание» и «животное», как будто в этом нет ничего особенного – словно это устойчивое словосочетание, – трудно представить себе, сколько пришлось приложить сил, чтобы этого добиться. Считалось, что некоторые животные способны к обучению или запрограммированы таким образом, чтобы принимать правильные решения. Но слово «познание» слишком ко многому обязывает, чтобы обозначать им действия животных. И хотя для многих людей наличие мыслительной способности у животных было чем-то само собой разумеющимся, наука ничего не принимала на веру. Нужны доказательства, и их теперь у нас сколько душе угодно – настолько много, что мы готовы забыть колоссальное сопротивление, которое пришлось преодолеть. Вот почему я уделил так много внимания истории нашей области науки. Первым поколением первопроходцев были Кёлер, Котс, Толмен и Йеркс, вслед за ними пришли Менцель, Галлоп, Бек, Шеттлуорт, Куммер и Гриффин. Третье поколение, к которому отношусь я сам, включает такое множество специалистов по эволюционному познанию, что даже не стану их перечислять, но нам тоже пришлось участвовать в этом противостоянии.

Я не могу перечислить, сколько раз меня называли наивным, романтическим, мягкотелым, дилетантом, антропоцентриком, легковесным и легковерным, стоило мне предположить, что приматы применяют политические стратегии, мирятся после ссор, сочувствуют другим и разбираются в общественной жизни окружающих. Мне лично ни одно из этих предположений не казалось сомнительным или дерзким, потому что все они основывались на продолжительных собственных наблюдениях. Легко вообразить, каково приходилось ученым, которые допускали наличие у приматов сознания, лингвистических способностей или логического мышления. Каждое такое утверждение подвергалось критике в свете альтернативных теорий, предлагавших неизбежно более простые объяснения, ведь они строились на опытах Скиннера с голубями и крысами.

Надо заметить, что эти толкования не всегда были простыми – объяснения, сделанные на основе ассоциативного обучения, сложнее тех, которые просто постулируют дополнительные умственные способности, – но в то время считалось, что обучение объясняет все. За исключением, конечно, тех ситуаций, когда оно ничего не объясняло. В подобных случаях делался вывод, что ученые недостаточно серьезно подошли к делу или не сумели поставить правильный эксперимент. Временами казалось, что эта критика носит скорее идеологический, чем научный характер – примерно как мы, биологи, воспринимаем критику креационистов. Как бы ни были убедительны данные, которые мы приводили, они всегда считались недостаточными. Нужно поверить, чтобы увидеть, как пел Уилли Уонка, а упорное неверие чрезвычайно невосприимчиво к фактам. «Ратоборцы» познавательной позиции их не видели.