А. Гилл: На все четыре стороны

Мы катим по опаленной солнцем земле. Зной постепенно усиливается, и вокруг начинают играть миражи. Подстриженные лавровые деревья висят над сверкающими озерами – на самом деле это не озера, а стайки страусов. Мы минуем барельефы из ласточек: потеряв силы, они упали на землю во время перелета и безупречно законсервировались в слое соли. Едем мимо слоновьих следов, которые идут по кругу, а потом загадочно исчезают, мимо черепов зебр, все дальше и дальше. Выжми газ на полную катушку, закрой глаза и путешествуй в стиле дзэн – здесь не во что врезаться и можно ехать, пока не свалишься с края земли.

Порой на тебя нисходят внезапные откровения, когда вдруг понимаешь, какова твоя истинная роль в мировом круговороте. Здесь теряешь чувство времени, пространства и направления. Мерно гудит мотор, но ощущение движения отсутствует – и вот все химеры тщеславия и могущества, порожденные достатком и положением в обществе, куда-то испаряются, вся тонкая паутина дружеских связей, планов и расчетов, вся человеческая иерархия надежд и достижений теряет свой смысл и пропадает без следа.

Когда день клонится к закату, мы видим на горизонте темный мазок – остров Кубу. Этот гранитный кулак на бескрайней равнине и есть цель нашей поездки. Он встает перед нами, как зеленый барочный эльфийский город. За всю жизнь я видел мало зрелищ, внушающих искреннее и глубокое благоговение. Остров Кубу относится к их числу. Украшенный исполинскими баобабами, похожими на толстых балерин в красном, старше самого Бога… или по крайней мере Христа. Это естественное чудо, превосходящее собой все мыслимые чудеса и опровергающее все ходячие представления о том, что значит «естественное». Священное для калахарских бушменов, оно исстари было для них ритуальным центром и средоточием магической силы. Кубу словно подвешен к небу над чистым земным полотном – а может, это просто обложка альбома, записанного в семидесятых третьеразрядной рок-группой под названием «Темницы и драконы».

Прислуга из лагеря поспела сюда раньше нас: вода в котле для импровизированного душа уже весело булькает, нагретая до кипения. Стол накрыт к ужину, на отдельном подносе ждут напитки – Beefeater и вина с георгианскими печатками на этикетках. Для наших постелей подыскали места повыше – а вот и обещанный козел.

Я просил раздобыть козленка – не совсем детеныша, но младше года. Однако к дереву привязан поджарый, пятнистый, вислоухий козлище с безумными глазами, который вполне сгодился бы в талисманы какому-нибудь полку. Он так стар, что помнит колониальную эпоху. Повар с улыбкой достает тесак, которым ничего нельзя разрезать, поскольку он тупее пенька. К счастью, у меня есть орудие поострее – швейцарский армейский нож. Прикончить, освежевать и разделать таким ножиком агрессивно настроенного козла размером с шетлендского пони – задача не из тех, за которые стоит браться у себя дома. Звучат шутки и смех, брызжет кровь – а потом при свете факелов я беру подрагивающую заднюю ногу, посыпаю ее каменной солью, сдабриваю шалфеем, и ужин почти готов.

Когда последний краешек солнца отправляется в Южную Америку, восточный горизонт начинают затягивать облака. Они громоздятся одно на другое, будто сердитый повар сбивает картофельное пюре. Стратосферные ветра хлещут их по макушкам, разглаживая сверху облачную кучу и придавая ей форму наковальни, – картина, характерная для тропиков. Грядет буря. Но до дождя еще далеко. Сидя у костра, кто-то шутит, что мы зря убили козла, осквернив своим опрометчивым поступком это священное, исполненное тайны место. Потом мы идем спать. Мы лежим и смотрим на звезды, в которых бушмены видят костры, разожженные их предками. Становится зябковато, но нам тепло и уютно в постелях с горячими грелками и пуховыми подушками.

Первые крупные капли шлепнулись на нас около полуночи. Следующие шесть часов были самыми ужасными в моей жизни. Это не метафора, а констатация факта.

Если вам не довелось испытать на себе, что такое тропическая буря, послушайте меня: забудьте все, что вы знаете о дожде. Европейский дождь относится к тропическому ливню примерно так же, как слив воды в унитазе – к ревущей Ниагаре. Буря прочистила глотку над долиной и разразилась прямо над нашими головами: стробоскопическое сверкание молний сопровождалось синхронными раскатами грома. Струи дождя свистели и пели, точно град винтовочных пуль. Страх начался в форме легкой внутренней дрожи с довеском тревоги, которую еще можно было прогнать при помощи здравого смысла и полузабытой школьной физики. Нашу постель затопило, моя спутница принялась рыдать, а блеск и треск неистовствовали час за часом, отдаваясь эхом среди гранитных скал. На сетчатке моих прищуренных глаз вспыхивали лица моих детей, и я гадал, суждено ли мне услышать удар молнии, которая меня поджарит. Я знал – хотя лучше бы мне не знать, – что гранит проводит электричество благодаря на редкость высокому содержанию металла, а ведь место, где мы находились, было самым высоким на сотни и сотни миль в округе.