Лоуренс Рис - Освенцим - Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса»

В те дни в блоке 11 властвовал унтерштурмфюрер СС (лейтенант) Макс Грабнер, один из самых одиозных эсэсовцев в Освенциме. Перед вступлением в СС Грабнер был пастухом, пас коров, а теперь в его власти было решать, кому из узников его блока жить, а кому умирать. Каждую неделю он занимался «очисткой бункера». Процесс заключался в том, что Грабнер вместе с коллегами вершил судьбу каждого заключенного блока 11. Некоторых оставляли в камерах, других приговаривали к «наказанию 1» или «наказанию 2». «Наказание 1» означало побои плетьми или какую-нибудь другую пытку, «наказание 2» означало немедленную казнь. Тех, кого приговаривали к смерти, сначала отводили в умывальные комнаты на первом этаже блока 11 и приказывали раздеться. Затем их, уже голых, выводили через боковую дверь в закрытый внутренний двор. Этот двор, между блоком 11 и блоком 10, был отгорожен от остальной территории кирпичной стеной. Это было единственное место подобного назначения: здесь заключенных убивали. Их отводили к кирпичной стене – на лагерном жаргоне «к экрану» – самой дальней от входа в блок 11. Капо крепко держали узников за руки. Как только заключенный доходил до этой стены, эсэсовский палач приставлял к его голове мелкокалиберный пистолет (от него было меньше шума) и нажимал курок.

Но не только заключенные Освенцима страдали в блоке 11 – это было еще и место расположения полицейского дисциплинарного суда в регионе немецкого Каттовица (ранее польского Катовице). Так что поляки, арестованные гестапо в городе, могли прямиком попасть в блок 11 из внешнего мира, даже не проходя через весь ужас лагеря. Одним из судей в таких случаях был доктор Мильднер, оберштурмбанфюрер СС (подполковник) и государственный советник. Перри Брод, эсэсовец, служивший в Освенциме, описывал, как садист Мильднер любил проводить процессы: «В комнату ввели юношу шестнадцати лет. Невыносимый голод довел мальчика до того, что он украл в каком-то магазине немного еды. И из-за этого попал в «уголовники». Зачитав смертный приговор, Мильднер медленно положил бумагу на стол и впился пронизывающим взглядом в побледневшее лицо плохо одетого парнишки: «У тебя есть мать?». Парень опустил глаза и едва слышно ответил: «Да». – «Ты боишься смерти?» – спросил безжалостный палач с бычьей шеей. Казалось, страдания жертвы доставляют ему извращенное удовольствие. Юноша молчал, но его била дрожь. “Тебя сегодня расстреляют, – сказал Мильднер, пытаясь придать голосу грозную значительность. – Тебя все равно бы когда-нибудь повесили. А так через час ты будешь мертв”» 40.

По рассказам Брода, Мильднеру доставляло особое удовольствие разговаривать с женщинами сразу после того, как он приговаривал их к смерти: «Невероятно драматическим тоном он сообщал им о том, что их сейчас расстреляют».

И все же, несмотря на все ужасы блока 11, Освенцим на этой стадии все еще хоть как-то был похож на традиционный концлагерь, такой как Дахау. Очень показателен тот факт, что, как бы это ни противоречило общепринятому мифу, в те первые месяцы существования лагеря можно было попасть в Освенцим, отсидеть там какой-то срок и выйти на свободу.

В 1941 году, перед самой Пасхой, Владислав Бартошевский 41, польский политический заключенный, лежал в госпитале, в блоке 20. К нему подошли два эсэсовца. «Они сказали мне: “Проваливай!” Никто ничего не объяснил, я не знал, что вообще происходит. Я был ошарашен такими резкими переменами. Те, кто был рядом со мной, тоже не понимали, в чем дело. Я был в ужасе». И тут он вдруг узнал, что сейчас предстанет перед врачебной комиссией. По пути туда польский доктор, тоже заключенный, прошептал ему: «Если тебя спросят о здоровье, скажи, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо: если скажешь им, что болен, тебя не выпустят». Бартошевский не мог поверить, что ему дадут покинуть лагерь. «Они что, меня освободят?» – спрашивал он польских докторов, пораженный. Ему только бросили: «Тихо!»

Теперь лишь одно препятствие было на пути к освобождению – его физическое состояние. «У меня были огромные нарывы на спине, на бедрах, голове и затылке. Те польские врачи смазали их мазью и замаскировали так, чтобы я выглядел немного лучше. Они сказали: «Не бойся, тебя не будут тщательно осматривать. Но только ты не проговорись. Здесь никто не болеет, понимаешь?» Меня отвели к немецкому доктору. Я старался на него не смотреть. Польские врачи быстро меня осмотрели и заключили: «Все в порядке». Немецкий доктор только кивнул головой».