Шри Ауробиндо - Шри Ауробиндо. Основы индийской культуры

Наш критик ощутил важность этой главной особенности и направил против нее острие самых беспощадных нападок; в других вещах он готов идти на уступки, допускать возможность вариантов – но не здесь. Здесь все должно быть плохо и вредоносно, если не пагубно, то бесполезно в силу самой природы главных идей и мотиваций. Весьма знаменательный подход. Естественно, в нем присутствует элемент полемичности. То, что заявляется индийским умом и цивилизацией как высокая духовность, вершина мысли и веры, пронизывает собой индийское искусство и литературу, религиозную практику и социальные идеи, затрагивает даже отношение простого человека к жизни. Если согласиться с заявленным, как это делают все симпатизирующие или беспристрастные исследователи, даже когда они не разделяют индийских взглядов на жизнь, то в этом случае индийская культура существует, цивилизация Индии имеет право на жизнь. Более того, она имеет право бросать вызов рационалистическому модернизму и утверждать: «Достигни сначала моего уровня духовности, прежде чем претендовать на то, что ты способен меня разрушить или заменить, прежде чем призывать меня к модернизации сугубо на твой лад. Не имеет значения, что я в последнее время утратила прежние высоты, что в нынешней своей форме я не в состоянии отвечать всем требованиям грядущего разума человечества, – я могу подняться на ноги, во мне есть сила. Возможно, я даже сумею выработать духовный модернизм, который и тебе поможет выйти за нынешние пределы и создать гармонию более всеобъемлющую, чем все, что тебе удавалось в прошлом и о чем ты только можешь мечтать в настоящем».

Враждебно настроенный критик чувствует, что должен на корню уничтожить подобные претензии. Он старается доказать бездуховность индийской философии, представить индийскую религию в виде иррационального анимистического культа чудовищного. В этой попытке, которая есть не что иное, как попытка поставить Истину с ног на голову и принудить ее воспринимать факты вверх ногами, наш критик приходит к парадоксальному абсурду, к несостоятельности, опровергающей силой грубейшего преувеличения его же собственные концепции. Тем не менее, здесь возникают два по-настоящему серьезных вопроса. Во-первых, позволительно спросить, что лучше для человечества: религиозно-философский подход к жизни и цивилизация, пронизанная его идеями и мотивами, или же рационалистический и внешний подход и удовлетворение, получаемое витальным человеком от его интеллектуальных и практических ценностей. Признавая ценность и силу духовной концепции жизни, позволительно спросить, является ли ее выражение в индийской культуре наилучшим из возможных и самым полезным для продвижения человечества к его наивысшему уровню? Вот о чем может вестись спор между азиатским или древним умом и европейским или современным интеллектом.

Типичный западный ум, все еще остающийся продолжением менталитета XVIII и XIX веков, почти целиком сформирован вторым подходом, он сжился с виталистической, рациональной идеей. Его отношение к жизни не направлялось философской концепцией существования, исключая только недолгий период греко-римской культуры, затронувший ограниченное число мыслящих, высокообразованных людей; постоянно же им управляли жизненные потребности и практический здравый смысл. Этот ум оставил позади эпохи, в которые духовные и религиозные концепции, заносимые с Востока, как бы налагались на виталистическую и рациональную тенденцию – Запад в целом отбросил их или задвинул в дальний угол. Религия Запада – это религия жизни, религия земли и земного человечества с идеалом интеллектуального роста, жизненной целесообразности, физического здоровья и удовлетворения, рационального общественного устройства. Этот ум отшатывается от соприкосновения с индийской культурой, пугаясь вначале ее непривычности и странности, затем ощущая ее как нечто иррационально-ненормальное, совершенно иное, а часто диаметрально противоположное привычным понятиям, и наконец, захлебываясь в многообразии ее невнятных для него форм. Ему представляется, что ее формы насыщены сверхъестественным, следовательно, как он думает, ложным. В них наличествует и противоестественность, настойчивый уход от принятых норм, от правильных методов и разумных систем – это система, в которой «все не так», выражаясь словами Честертона. Со старой ортодоксальной христианской точки зрения, эта культура должна быть чистой бесовщиной, противоестественным порождением демонов; с точки зрения современной, ортодоксальной и рационалистической, она должна выглядеть мракобесием, не просто иррациональным, но даже антирациональным, чем-то чудовищным, аномальным реликтом иных времен и в самом лучшем случае – пестрой фантазией из восточного прошлого. Несомненно, это экстремальная позиция – именно ее и занимает мистер Арчер, – но непонимание и отвращение следует признать характерными. Они обнаруживают себя даже у тех, кто старается понять индийскую культуру и отнестись к ней с симпатией; тем не менее, средний человек Запада готов отдаться первому импульсивному чувству – ощущению отталкивающего сумбура. Индийская философия недоступна пониманию, это замысловато-несущественное витание в облаках; индийская религия выглядит смешением абсурдного аскетизма и еще более абсурдного, грубого, аморального и суеверного политеизма. Индийское искусство представляется хаотичным нагромождением грубо искаженных или условных форм, нацеленных на иррациональный поиск бесконечного – в то время как искусство подлинное должно быть прекрасным и рациональным воспроизведением тонкого и изобретательного представления о естественном и конечном. Средний европеец осуждает сохранение в индийском обществе анахронистических и полуварварских идей и институтов древности и средневековья. Этот подход, в последнее время несколько изменившийся и отчасти утративший безаппеляционность, но продолжающий существовать, и составляет основу арчеровских филиппик.