Якубовский Павлович - Мшава

В углу, на сундуке, стянутом железной кованой сеткой, ворох мехов: белка, лиса, даже — горностаи. В них упирается солнечный луч, и мех тлеет углями, сверкает серебром, манит теплым золотистым блеском... Пушистая красота! Где-то далеко отсюда, в городе, их пришьют к пальто или нацепят на голову, а ради каждой шкурки убит красивый зверь. Он радовался солнцу, растил детей... Я стараюсь не глядеть на сундук.

Посредине избы в оцинкованной ванне хозяйка стирает наше белье. Она распарилась, разомлела. На щеках — румянец, грудь колеблется, круглое лицо словно взбухло, губы налились, в выкатившихся, круглых глазах что-то счастливо-туманное, — блаженное.

Белье трещит в толстенных ручищах, летит пена.

Вокруг хозяйки, как синяя муха над подсолнухом, вьется Яшка.

Объясняются жестами. Яшка щиплет Дарью за бок и получает увесистый тумак. Он качается и переступает, удерживаясь на ногах.

— Это не медведь, это ты сама мужа замяла! — хохочет Яшка и приступает с другого бока.

— Получай, варнак!

Скрученным мокрым бельем, этакой толстенной тряпичной колбасой, она ляпает Яшку по спине. Тот садится на пол. Дарья смотрит на него в упор, выкатив глаза. Сейчас в ее тяжелой челюсти и низком, узком лбу, поросшем волосами, проглядывает тяжелый, жестокий нрав.

Не зря, наверное, живет одна, на отшибе.

Яшка ложится рядом со мной. Никола пыхтит, выкручивая белье. Я расспрашиваю Дарью о житье-бытье. Она рассказывает весело и не по-женски бесшабашно. Сама охотится, ставит капканы, сама рубит дрова, обихаживает корову — дело привычное. Скучать некогда, целый день в работе: летом по хозяйству, зимой тоже, да еще и охота. Так и идет время: день да ночь, сутки прочь. Зимой, бывает, поскучаешь за керосиновой лампой — одна, всюду одна! А в общем без мужа вольготней. Ему то свари, то почини. Так — спокойней: сама себе хозяйка... Да и зачем ей мужик? Тьфу! Морока одна.

— А вы куда?.. Такие молоденькие и по тайге ходите?.. Работа?.. А ну ее! Успеется... Живите, отдыхайте. Совсем ведь заморились. Живите недели две. Вон Коля худенький, подкормить его надо.

— Знаем, чем вы его желаете подкормить, — ухмыляется Яшка. — Кончилась наша любовь, Дарья Дормидонтовна, а? Не успев расцвесть?

— Зачем мне женатик? Я и сама холостая.

— Это я только дома женат, а на стороне я завсегда холостой и слободный! Ха-ха-ха...

И пошло:

— Хи-хи-хи!

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

А ноги гудят, как провода в ветер, каждая жилка дрожит.

Я дремлю вполглаза. Изба зыблется и словно струится, растекаясь. Стучит смех, гремит посуда, что-то бурлит. Расплывается вкусный, густой, наваристый запах. Смутные голоса будят меня.

— Вставайте, обед готов, — улыбается хозяйка глазами, лицом, цветастым платьем, шелковой косынкой — всем. Мы садимся за стол, чокаясь, пьем разведенный спирт. Закусываем. Пошли в ход Дарьины грибочки-груздочки, мохнатые и шершавые, с хрусткими песчинками, рыжики, скользкие белянки. На тарелке — селедка крепкого посола, та, что и за сто лет не испортится. Дошлые кооператоры везут ее в самые глухие места. Потом едим сытное: мясной суп с желтыми пятнами жира и лосятину.

— Ешь от пуза! — орет Яшка и громко рыгает.

...Смех, чоканье, груздочки, ловко увертывающиеся от вилки... В глазах плывет. Яшка мелет липкую чепуху. И ест, ест, ест... В голове — карусель. Вертятся, плывут Яшкина жующая физиономия, взбухшие губы Дарьи, блестящие глаза Николы. Он молча смотрит на Дарью и жадно пьет. А она — ничего, приятная, эта баба-зверь.

— Ваше здоровьице!

Она улыбается, тянет руку через стол. В кулаке — стакан. В нем дрожит, посверкивает спирт.

Стараясь держаться прямее, я вихляюсь, роняю ложку, нагибаясь, пытаюсь поймать ее и вижу — тонкая нога Николая намертво зажата мощными икрами хозяйки. Как тисками...

Я изловил ложку за вертящийся хвост и снова ем. Яшка громко тянет суп через край тарелки, проливает на скатерть густую жижу и бормочет:

— Ты мясо не ешь — из него выварилось. Ты жижу хлебай, жижу, дурак.

Оставив тарелку, тянется рукой к Дарье.

— А ну тя к ляду, — лениво говорит она. И мне: — Пейте, пейте.

И снова льет в стаканы из брюхатого зеленого графинчика. Яшка пьет и, разинув пасть, ревет: «Из-за леса, леса темненького...» Поднимается: «Эх бы, сплясать».

Никола достает и заводит свой крохотный портативный патефончик — он носит его и штук пять пластинок всегда: для создания обстановки. (Сам он не поет, не играет — слуха нет.)

Скрежет, хрип, людоедская мелодия... Гремят тамтамы... Воют певцы. Кто-то невидимый выбивает ногами ломающиеся ритмы.