Рахим Эсенов: Предрассветные призраки пустыни

— Голубушка! Перенеси меня на тот берег… Чем хочешь одарю!..

— Какая там награда за добро?! — черепаха степенно высунула голову из панциря. — Да ты убьешь меня, недаром тебя прозвали черным пауком…

— Аллах с тобой, любушка черепаха! — рассыпался каракурт. — Да неужто я такой! Клянусь, не причиню тебе зла… Спаси только меня!

Черепаха переправила каракурта к самой его норе. Выбравшись на сушу, черный паук все же не утерпел, запустил смертоносное жало в доверчивую черепаху.

— Какой же ты, каракурт, коварный, — пролепетала перед смертью бедная черепаха. — Слово-то свое не сдержал…

— Не обессудь, подружка, характер уж у меня такой! — вздохнул паук. — Ты же не сразу согласилась меня перевезти…

Светлая «Волга» с зашторенными окнами стремительно мчалась по улице Ашхабада. Впереди, рядом с шофером, сидел сержант госбезопасности с пистолетом на поясе. Сзади — двое мужчин в штатском. Один из них был смугл, лет пятидесяти пяти, горбоносый, с массивным подбородком… Другой — высокий, плечистый туркмен с заметной проседью в густых, слегка вьющихся волосах, с волевыми, умными глазами на скуластом, как говорят туркмены — цвета пшеницы лице, был в сером европейском костюме.

Вскоре последние дома остались позади, и машина, вырвавшись на загородное шоссе, увеличила скорость. За окнами мелькали сады в весеннем цвету, холмы, покрытые гигантским паласом изумрудного разнотравья, захлестнутые половодьем пламенеющих маков, проплывали мимо поля с безукоризненными строчками посевов, корпуса каких-то строек, чуть дальше аэродром, на который опускался тяжелый многомоторный самолет…

Горбоносый с отрешенным видом смотрел прямо перед собой, в спину сержанта-конвоира, лишь иногда отвечая на редкие вопросы человека в сером костюме.

Машина остановилась на окраине большого поселка, раскинувшегося у подножия Копетдага. Широкие бесконечные улицы, окаймленные чинарами и тополями, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим — в бело-розовые острова садов, из-за которых чуть просвечивали желтые гряды песков, смыкавшиеся с безоблачным небом. Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной рекой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющей своими шипами хрустальные истоки родника. В тишине было слышно, как по серой гальке звенела вода. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза — туркменского инструмента, напоминающего губную гармошку.

Сержант вышел из машины первым. Он открыл заднюю дверцу и кивнул горбоносому. Тот нехотя выбрался из машины, оглядываясь по сторонам.

— Ты зачем привез меня сюда, Ашир, сын Тагана? — хрипло спросил он, обращаясь к человеку в сером костюме. В глазах горбоносого мелькнул испуг, тут же сменившийся равнодушием. — Я никогда не был здесь…

— Эти горы тебе незнакомы, Нуры! — Ашир Таганов усмехнулся.

— Горы, горы… — горбоносый сутулился. — Клянусь горой, и книгой, начертанной на свитке развернутом, и домом посещаемым, и кровлей вознесенной, и морем вздутым, поистине наказанье твое, господи, падет в тот день, когда небо заколеблется и горы двинутся…

— А пока горы на месте, — вставил Таганов.

Тоскливый взгляд арестованного заскользил по застывшей громаде гор, уходящих в поднебесье, задержался на шиферных крышах кирпичных домов и замер на моложавом, задумчивом лице Таганова, как бы говоря: «Ну чего ты от меня хочешь?» Они стояли рядом, но невидимая полоса отчуждения разделяла их… Они росли в этом ауле, от которого осталось одно название, ибо все дома в нем новые или перестроены; они шли разными дорогами — один стал сотрудником госбезопасности Советского государства, другой — пойман как шпион… Были в их жизни моменты, когда они встречались, виделись вблизи и издали — через прорезь винтовочного прицела. Сейчас на какое-то время каждый из них, глядя на крыши родного аула и разлапистые, заматеревшие карагачи, отдался своим воспоминаниям. Но скоро Ашир Таганов повернулся к арестованному.

— Я жду от тебя чистосердечного признания, Каракурт, — проговорил он.

Набычившись, Курреев глядел куда-то вдаль — казалось, он не слышал вопроса, заданного ему Тагановым.

— Скажи, Ашир, меня расстреляют? — он как бы нехотя разжал губы. — Скажи правду… Если я заговорю, быть может, укорочу себе жизнь. С коротким языком жизнь длиннее.